Берендей

А Берендей шел по снегу между деревьев. Теперь он хотел только покоя. Какого-нибудь тихого места, где можно будет зализывать раны и дремать, чтобы набраться сил. Он вышел на поваленное дерево, корни которого взметнулись вверх на несколько метров, подняв с собой метровый слой земли. Берендей промял ложбину в сугробе у подножья вывороченных вверх корней и залег туда, как в берлогу.

В снегу было тепло, и он бы уснул, но раны не давали ему покоя. Он никак не мог достать языком грудь, и, конечно, лоб. Зато все остальные раны он мог лизать бесконечно, и это тоже приносило наслаждение. Конечно, не такое, как еда, но похожее.

– Егор!

Кто-то тряс его за плечо. За больное плечо под одеялом.

– Егор, проснись.

– Я не сплю, – ответил Берендей и заметил, что у него стучат зубы. Рана пульсировала в такт грохоту в висках, и казалось, что боль в плече бьет его по голове.

– Вставай.

Это был Михалыч. Берендей сел на кровати. В комнате горел свет, как и во всем доме, в печке потрескивали дрова.

– Одевайся, пошли в баню.

Берендей не стал сопротивляться. В баню – так в баню. Ему было холодно.

– Давай-давай, – подгонял Михалыч, – просыпайся. Посмотри на себя-то. Весь в кровище, в грязи. И в постель.

– Ты что, баню стопил? – спросил Берендей.

– Стопил. Только парить я тебя не буду, и так горишь весь. Вымою только.

– И давно ты здесь?

– Да часа полтора уже. Лежишь, как покойник, с открытыми глазами.

– Да кто ж баню полтора часа топит?

– Сказал же, помыться только. Котел скипел – и ладно.

Михалыч сам вымыл его, хотя Берендей возражал. Но он был слаб и у него кружилась голова.

– Это крови из тебя много вытекло, – пояснил Михалыч, – щас чайку покрепче заварим, Лида тебе пирогов прислала, а я гранат купил. Доктор говорит, лучше всего гранаты помогают. Ну, еще, говорит, икра черная, но икры в магазин сегодня не завезли, так что извиняй.

– Ты что, пешком сюда пришел? – насторожился Берендей.

– Не, меня участковый привез. Он сам хотел с тобой поговорить, но не стал тебя трогать.

Берендей оделся в чистое и сухое. После бани стало легче. И рану перестало дергать так сильно. В голове потихоньку прояснялось. Если не вспоминать сегодняшний день, все было не так уж и плохо.

Михалыч усадил его за стол, налил чаю и почти насильно затолкал в него очищенный кислый гранат.

– Пирог с мясом будешь? – спросил он.

Берендей покачал головой. Пожалуй, чересчур сильно.

– Ну и не надо пока. А теперь рассказывай мне все.

Берендей поднял на него испуганные глаза.

– Ничего-ничего, – подбодрил Михалыч, – давай. Пока не расскажешь все, оно тебя мучить будет, изнутри грызть. Рассказывай все по порядку.

И Берендей рассказал. Он рассказывал долго, и чем дальше двигался его рассказ, тем сильней он чувствовал, как что-то отпускает, вытекает из него, как гной из нарыва. Он как будто переживал всю охоту заново, но уже смотрел на себя со стороны. И чувства, облеченные в слова, начинали осознаваться совсем по-другому.

Михалыч слушал молча, изредка покрякивая и вставляя что-то вроде «Эх!».

– И ведь что самое ужасное, Михалыч, – сказал Берендей, дойдя до того момента, как они вернулись на кордон, – я же два раза в него выстрелить не смог. В первый раз он ко мне во двор зашел, могилу Чернышкину раскапывал. Я из форточки в него прицелился, а выстрелить не смог. А второй раз в лес на него пошел.

– Да ты че? Один?

– Один, один. С дневки его поднял. Он прет на меня, как танк, а я не могу выстрелить. Как будто в человека целюсь.

– И что? – Михалыч затаил дыхание.

– Что-что… Развернулся и рванул оттуда, на лыжах.

– Это, знаешь, бывает. Я про такое слышал. А медведь, он же и впрямь как человек. И собаки на него как на человека лают. Однажды я медведицу взял. Давно это было, лет сорок назад. В Карелии мы охотились. Один взял, никого больше не было. Ну, снял шкуру с нее, гляжу – а это женщина. И груди, и руки с пальцами, и бедра пышные такие, как у Лидки моей. Я, веришь, часа два над ней плакал, как мальчишка. А как плавает мишка, видел?

Берендей кивнул. Он отлично знал, как плавает мишка.

– Как человек. И саженками, и на спине, и стоя. Я с тех пор только самцов брал, на медведицу ни разу не выходил. Да и то рука дрожала. Я так думаю, надо очень душой зачерстветь, чтобы в медведя стрелять. Так что ты не бери в голову-то, душа у тебя, значит, хорошая, добрая.

– Да уж, добром повернулось, ничего не скажешь… Я вот думаю, выстрелил бы я в него, и четверым бы жизнь спас.

– Да? Не скажи. Сколько в него пуль-то всадили, говоришь? Вот то-то. Подранил бы его только.

– У двустволки убойная сила больше. И стреляю я лучше.

– Ерунда. Его на рогатину надо брать. Только не одному, конечно, а вчетвером – впятером. И поперечницу подальше отодвигать, раз он жирный такой, чтобы до сердца достать. Только не знаю я таких охотников, кроме тебя, кто на медведя с рогатиной выйдет, зная, что ружье его не подстрахует.

– Да я-то как раз на их ружья и надеялся. Мне ж тушу такую не удержать.