Берия. Лучший менеджер XX века.

К тому же удивляют и многие частности… Увы, в книге Жукова сталкиваешься со странным смешением принципа подхода к источникам. То доктор наук Жуков опирается на «железные» архивные данные, то пользуется чуть ли не слухами. Особенно странно выглядит у Ю. Жукова подход к описанию последних предвоенных и первых военных дней 1941 года. Чуть ли не все исходные импульсы по мобилизации высшего руководства на организацию войны, включая идею Государственного Комитета Обороны, Жуков приписывает Молотову, который якобы привлек к действиям также Маленкова и Берию. Причем последний уже 30 июня 1941 года при живом наркоме ГБ Меркулове руководит у Жукова «госбезопасностью».

Союзники понадобились якобы Молотову постольку, поскольку, как утверждает Ю. Жуков, «предстояло отстранить от власти (так и написано! — С.К.) либо весьма значительно ограничить в полномочиях не только Вознесенского, Жданова, но и Сталина». Причем Молотов, якобы «как никто другой искушенный в кремлевских закулисных интригах, отлично понимал всю опасность подобного предприятия, знал, что в одиночку ничего сделать не может»… Потому-де и обратился к Берии и Маленкову.

Молотов, Маленков и Берия выглядят у Жукова неким триумвиратом, сыгравшим в первые дни войны по отношению к якобы растерявшемуся Сталину роль старшин казацкого «коша», которые говорят избранному кошевому атаману: «Бери же, сучий сын, власть, пока ее тебе дают!» Жуков утверждает, что то, что в узком-де руководстве «нашлись отчаянные люди», «наверняка приободрило Сталина, вывело его наконец из прострации (даже так! — С.К.)…»

Я надеюсь, что достаточно познакомил читателя с графиком первой военной недели Сталина и с некоторой общей хронологией тех дней, чтобы, мягко говоря, неправота Жукова была видна вполне отчетливо. Напомню, что в первые шесть дней войны только то рабочее время Сталина, о котором «выборочно» сообщил генерал Горьков, составило суммарно 55 часов, за которые было принято несколько десятков человек… Хороша «прострация»! Да, чуть позже момент примерно суточной депрессии у Сталина, скорее всего, имел место. Но это при той его нагрузке — чисто физической, не говоря уже о психологической, и неудивительно.

Я потому так подробно остановился на описании Ю. Жуковым начала войны, что хочу еще раз заметить следующее: подобный неправомерный подход приводит Ю. Жукова к объяснению и процессов в период незадолго перед смертью Сталина и вскоре после его смерти не чем иным, как исключительно «интригами» разных «группировок».

Многоходовыми интригами и жаждой власти, а не принципиальными соображениями объясняет Ю. Жуков и поведение Лаврентия Павловича.

Однако имея в виду не только Ю. Жукова, я возражу, что хотя интриги в среду высшего руководства с уходом Сталина и пришли, их характер злостно искажается, а масштабы раздуваются. Конечно, в целом на переменах в персональном составе руководящей группы и перераспределении обязанностей, произошедших 6 марта 1953 года, сказались как объективные потребности ситуации, так и личные симпатии или антипатии. И, переплетаясь, объективные и субъективные факторы программировали, увы, да, появление в будущем в высшем руководстве неких деляческих «блоков».

Так, было вполне логичным, что МВД и МГБ были вновь объединены в одно Министерство внутренних дел под рукой Берии. Но вот Молотов вновь стал министром иностранных дел вместо Вышинского, заменившего Молотова в марте 1949 года. Такой «ренессанс» Молотова был более-менее оправдан, однако то, что Вышинский был теперь перемещен на пост первого заместителя министра с назначением к черту на кулички — постоянным представителем СССР в ООН, было уже проявлением личных антипатий. К слову, Молотов как раз, не имея натуры прожженного интригана, в интриги мог быть, по ряду причин, втянут одним из первых.

Булганин сменил на посту военного министра маршала Василевского, перемещенного в первые замы, а вторым заместителем был назначен возвращенный с Урала маршал Жуков.

Министерства внешней торговли и торговли объединили, и министром вновь стал фактически отставленный к тому времени от дел Микоян. Для него смерть Сталина тоже оказалась политическим возрождением, которое я назвал бы, увы, возрождением теперь уже политиканским.