Берко кантонист

— Эге! — прогудел старик басом, тяжко шагая к Берке. — Этот очухался. Сотрем «акуту».

Старик плюнул в ладонь и поднял куда-то вверх руку. Следуя за ним взором, Берко увидал над головой черную дощечку, на которой было мелом написано два слова. Старик стер нижнее слово.

— Теперь дело пойдет на поправку, — сказал старик, вытирая руку о полу халата. — Жалко, что Мендель тебя не дождался.

— Он приходил?

— Нет, принесли.

— Он ушел?

— Нет, унесли!

— Куда?

— На «кудыкину гору».

— Что он там делает?

— Лежит в земле.

— Он умер? Отчего он умер?

— От «акуты». Вот я у тебя стер с доски «акуту», ты, стало быть, не помрешь.

— Что значит «акута»? — дрогнув, спросил Берко.

— «Акута», если хочешь знать, слово медико-хирургическое и значит: острая или скоротечная болезнь. Мендель, например, умер от «туберкулезис-акута», а у тебя было «эндокардитис-акута». Туберкулезис или эндокардитис — это еще надо разобрать, а уж «акуту» мы видим сразу. Теперь у тебя «акуты» нет. Рубцы у тебя зажили — только руку ты себе чуть не напрочь отъел. Следующий раз жуй левую, а не правую, а то за умышленное членовредительство с целью уклонения от военной службы еще больше накажут.

— Вы кто, господин начальник?

— Мы будем ротный фельдшер местного лазарета баталиона военных кантонистов, старший унтер-офицер Степан Ильич Осипов. Каково?

Фельдшер подмигнул.

— Деньжонки водятся? — спросил он.

— Да. Я отдал их хранить дядьке.

— Штыку? Парень верный. Был. Два раза забегал. Я сказал, что дело твое табак. Ну, а теперь, вижу, пойдет на поправку. Придет Штык, скажи, чтобы дал мне на косушку, а то я опять тебе «акуту» напишу.

— Да, я скажу ему, только не пишите «акуту».

— Не будем писать.

Фельдшер ушел из комнаты. Длинная стрелка на часах догнала короткую, и часы пробили двенадцать. Вскоре после того пришел в лазарет Петька Штык.

— Ну, зубы скалишь, стало быть не зашьют в рогожку, — ответил он на печальную улыбку, которой его встретил Берко. — Рука болит?

— Чешется.

— Значит заживает, если зудит. Мне фершал говорил, у тебя скоро зажила, а руку ты свою чуть не сгрыз. Ну, удивил ты всех: хоть бы пискнул.

— Я испугался очень утром.

— Утром? Каким это утром?

— А как стали меня бить.

— Эва! С той поры утров прошло чуть не десять. У нас уж классы начались. Трудно мне с тобой будет, да и тебе нелегко. Ну, да подтяну я тебя. Только вставай поскорей.

— Штык, дай этому фельдшеру сколько-нибудь денег из моих, а то он хочет написать мне «акуту».

— Не напишет. Зря тоже «акуту» писать не будут.

— Ты все-таки дай ему сколько-нибудь.

— Дам. Ведь у тебя капитал-то вырос за это время. В прошлое воскресенье я еще на толкуне твою худру-мудру продал за три рубля. Теперь твоего капитала тридцать четыре рубля ассигнациями. Ты у нас, почесть, самый богач! Поправляйся скорей. Я пойду, мне на рифметику. Вот, брат, наука: что ни слово — фунт изюма! Прощай. Про тебя ротный батальонному докладывал: «Такой, — говорит, — закоренелый жидок, никак не терпит нашей молитвы. Начали его пороть — мертвым прикинулся». Верно, и мы думали, ты сердцам зашелся, и нос тебе табаку давали и веки спичкой подпаляли. Лапки поджал, как жучок. Конечно сразу трудно пришлось. Стали Ильича звать: «Несите, — говорит, — ко мне — акута». Дать ему, значит, на косуху? Прощай.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1. Фунт изюма

С того часа как Берко очнулся, выздоровление его пошло скорыми шагами. Рука быстро заживала, раны, нанесенные Берком себе самому же зубами, очистились, рубцы затягивались, и фельдшер, которому не раз от Берка перепадало на косушку, уверил его и Штыка, что рука не повреждена. И в самом деле, когда Степан Ильич снял в последний раз бинт, то Берко мог свободно и без боли шевелить пальцами.

— Это ладно, — сказал облегченный Штык, — а то Зверь сказал, что если рука не заживет у тебя, то тебя за это сквозь зеленую улицу.

— Кто это сказал, ты говоришь?

— Зверь-то! Батальонный. Он нашу роту не любит из-за Антона Антоновича. Видишь ты, Антон Антонович-то был гвардии капитан, — ну, за какую-то провинность его сюда сослали. Он, как приехал, пришел к Зверю с визитом да его Зверине ручку поцеловал. С этого и пошли у них семейные неприятности. Зверина говорит Зверю своему: «Вот это мужчина, вот это кавалер, это офицер: он понимает тонкое обращение, а вы все — и ты, Зверь Косолапый, и все твои ротные командиры — мужики сиволапые». Надо тебе сказать, что он свиреп, а она в сто раз свирепее; не дай бог к ней «на вести» пошлют — забьет! «Ну, матушка, — сказал ей Зверь, — видел я, как он к твоей ручке приложился, так тотчас нос на сторону отворотил. Поди, после плевался час. Знаю я, чем твоя рука пахнет». Она: «Ах!» Да его в морду — на, нюхай. И пошла у них баталия. С тех пор к нашей роте особое у Зверя внимание. А Онуча Рваная, фельдфебель-то, который тебя окрестил, с ним заодно, со Зверем-то.

У Берка побледнели губы.

— Что значит «окрестил»? Мне уж сделали это, когда я был без памяти?