Беркуты Каракумов (романы, повести)

— Ничего страшного нет, милочка, не волнуйся и не переживай. Просто-напросто появится у тебя ребенок — маленький черноглазый и горластый человечек.

Новость несколько ошеломила меня. Хотя, если разобраться, что здесь было странного?

— Все будет в порядке, — успокоила меня Наиле, — только почаще наведывайся на консультации. Да и так заходи, запросто — посидим за чайком, посудачим, помоем косточки ближним своим.

И засмеялась низким грудным смехом. А я подумала, что не зря она пришлась мне по душе с первого взгляда. И хорошо мне стало, легко, песню запеть захотелось, "Три танкиста", которую Тархан мой всегда напевал.

Дома меня ждала вторая новость: у стариков в кибитке сидел Кемал-ага. Я сразу узнала его, когда меня позвали, хоть и темно в кибитке было, одни уголки в оджаке красным светом светили.

Свекровь молча звякала в полутьме чайником — явно не в духе была. Свекор сказал:

— Такое вот дело. Кемал-ага просил. Мы его уважаем. И родители его уважаемые люди были. Надо работать. Каждый что может для фронта. Согласие мы дали.

Поскупился аллах на араторские способности для Кандым-аги. А я только стояла да глазами хлопала, пока в разговор не включился гость.

— Какой класс закончили, молодуха? — спросил он.

— Десятилетку, — ответила я, и сердце у меня забилось часто-часто, даже заболело немножко от торопливости, потому что сразу ясным стало, по какому поводу заглянул к нам Кемал-ага и какое согласие дали мои мрачные старики.

Глава шестая

Каждое утро теперь я бежала на работу. Обязанностей у секретаря сельсовета порядочно, с непривычки я уставала до полного изнеможения. И не столько физически, сколько от усердия, от желания все сделать и сделать как надо. Главное — правильно вести учет налогов по шерсти, мясу, маслу и яйцам. Моего предшественника призвали в армию, посоветоваться было не с кем. Разве что с Кемал-агой. Да он и сам помогал. Особенно со справками разными. Аульчан они почему-то интересовали чрезмерно, а я их ненавидела втихомолку, потому что путалась. Поступала больше по указке Кемал-аги. Скажет: "Ниши!" — пишу; скажет: "Не надо!" — не пишу.

Он всегда с утра в сельсовет заходил, принимал посетителей, а после садился на коня и уезжал в поле. Возвращался далеко за полдень, спрашивал: "Какие новости?! Из города не звонили?" Если ничего срочного не было, отпускал меня: "Иди, дочка, домой, отдохни немножко". А я с удовольствием дневала бы и ночевала в конторе. Трудная работа совсем не в тягость мне была, я с ней как бы снова белый свет увидала.

И тот неведомый, что жил во мне и толкался иной раз, тоже настраивал оптимистически. Выписывая кому-нибудь свидетельство о рождении ребенка, я думала: "Наверно, скоро и мое время подойдет, сама себе свидетельство писать буду. Интересно, кто там, малыш этот, — мальчик или девочка? Пусть будет мальчик". А в глубине души очень хотелось дочку, хоть и не совмещалось это желание с нашей традиционной мольбой о сыне.

Мне приятно было отмечать рождение каждого ребенка в ауле. Но не одними приятными вещами приходилось заниматься. Как-то женщина зашла. Я ее знала чуточку: мать Баллы, сверстника и приятеля Кепбана.

Она долго и мелодично распространялась о моих достоинствах — истинных и мнимых, сулила в будущем столько благ, что на трех таких, как я, с избытком хватило бы. Мне было стыдно слушать беззастенчивое славословие, я не знала, куда глаза девать, перо в ручке от волнения сломала, а перо редкое было — "уточка", мне его директор школы Тойли подарил.

В конце концов выяснилось, что она ждет от меня совсем немного: уменьшить возраст Баллы; поскольку почти всех его ровесников мобилизовали в армию, то и до него, не ровен час, добраться могут. А чтобы мне легче было сделать просимое, то вот узелок, а в узелке — тысяча рублей. Коли мало, еще добавить можно, для хорошего человека не жалко.

Я огорчилась еще больше, чем от сломанного пера, и растерялась. Никогда еще мне взятку не предлагали. Да и вообще это дурное явление не бытовало в нашем ауле. Можно сказать, впервые я с ним встретилась с глазу на глаз.

А просительница уже бормотала слова благодарности, совала мне узелок с деньгами.

Я руку отдернула, точно обожглась, затрясла кистью. Вместо растерянности злость появилась.

— Уходите, — говорю, — тетушка Патьма, пока не поздно!

И выложила ей все, что думаю о таких, которые ловчат да выгадывают, когда народ все силы кладет, ничего не жалеет для борьбы с немцами.

Она тоже разозлилась.

— Знаем вас таковских! С виду честной честного, а под одеялом мед с пальцев слизываете. Почему ваш Кепбан не в армии? Надеешься, люди не знают? Люди все знают, милая, от них волосинку в кошме не спрячешь. Кепбану возраст убавили, а моему Валлы — не надо? Ладно, посмотрим, что другие начальники скажут, которые повыше вас с Кемалом сидят!

Подхватила она свой злосчастный узелок и убралась восвояси. А я задумалась, подперев щеку ладонью. С Кенбана мысли к Тархану перекинулись: где-то он, бедняга, мается в чужих краях, двух строк не напишет, может, в живых уже нет, как внука дедушки Юсуп-аги, которому недавно похоронка пришла…