В 18:45, после шестичасовых почти непрерывных дискуссий, Кеннеди объявил перерыв. Он заметил, что уже довольно поздно, и предложил обсудить следующий пункт повестки дня, вопрос о запрете ядерных испытаний, вечером за обедом с австрийским президентом, чтобы большую часть следующего дня оставить для переговоров по Берлину. Но если Хрущеву угодно, то можно отложить обсуждение обеих тем на завтра, сказал Кеннеди.
Президент хотел быть уверен, что Хрущев не нарушит своего обещания, данного перед саммитом, относительно обсуждения вопроса запрещения испытаний, который, как он знал, не представлял особого интереса для Москвы. Кеннеди знал, что Хрущев приехал в Вену с твердым намерением решить берлинский вопрос.
При одном упоминании Берлина Хрущев, не обращая внимания на то, что Кеннеди выразительно смотрит на часы, заявил, что согласится обсуждать ядерные испытания только в контексте проблем всеобщего разоружения. Кеннеди это не устраивало по той простой причине, что вопрос о запрещении испытаний мог быть решен быстро, в то время как на обсуждение проблемы всеобщего и полного разоружения могли потребоваться годы.
Что касается Берлина, сказал Хрущев, то, если завтра его требования не будут удовлетворены, он подпишет договор в одностороннем порядке. «Советский Союз надеется, что США захотят понять суть вопроса, и обе страны вместе смогли бы подписать договор. Это улучшило бы наши отношения. Но если Соединенные Штаты откажутся подписать мирный договор, то Советский Союз подпишет его, и ничто не сможет его остановить».
После того как советский лимузин с Хрущевым отъехал от резиденции американского посла, Кеннеди, повернувшись к Томпсону, спросил: «Это всегда так?» – «Зависит от обстоятельств», – ответил посол.
Томпсон не стал объяснять президенту, насколько лучше прошли бы переговоры, если бы он прислушался к совету избегать идеологических споров. Томпсон знал, что завтрашние дебаты по Берлину будут еще тяжелее.