Берлин-Александерплац

На самом верху живет торговец требухой. Там, конечно, скверно пахнет; шум, гомон. Жена его часто рожает, а сам он пьет. Наконец, рядом с ними — пекарь с женой, она работает накладчицей в типографии и страдает воспалением яичника. Что эти двое имеют от жизни? Ну, во-первых, друг друга, потом — иногда ходят в театр или кино, как в прошлое воскресенье, а иногда на собрание в союз или в гости к его родителям. Это и все? А вы не больно-то нос задирайте, тоже барин выискался! Есть и еще кое-что — к примеру, хорошая погода и плохая погода, поездки за город; а погреться у печки или, скажем, позавтракать — чем плохо? А вы-то сами что имеете от жизни, господин капитан, или вы, господин генерал, или вы, господин жокей, взявший приз на последних скачках? Не обманывайтесь на этот, счет!

ФРАНЦ, КАК ПОД НАРКОЗОМ, ЗАБИЛСЯ В СВОЮ НОРУ, НИЧЕГО НИ ВИДЕТЬ, НИ СЛЫШАТЬ НЕ ЖЕЛАЕТ

Берегись, Франц, берегись, добром это не кончится. Совсем ты опустился. Валяешься день-деньской на кровати и коли не дрыхнешь, так пьешь горькую.

Кому какое дело до меня! Хочу и буду хоть неделю валяться. Он грызет ногти, стонет, зарывается головой в мокрую от пота подушку, тяжко сопит. Захочу — неделю не встану с кровати. Только бы хозяйка топила получше. Ленивая баба, только о себе и думает.

Он отворачивается от стены; на полу какая-то кашица, лужа. Блевотина. Моя, стало быть, чья же еще? И что только человек у себя в желудке таскает. Тьфу! В сером углу — паутина. Эх, жаль, пауки мышей не ловят. Водички бы выпить. Кому какое дело? Ох, поясницу ломит. Войдите, фрау Шмидт. Откуда-то сверху, из угла, затянутого паутиной, надвинулось черное платье; торчат длинные зубы. Ведьма! С потолка спустилась! Тьфу! Какой-то идиот спросил давеча, почему я вечно торчу дома. Во-первых, говорю я, идиот вы этакий, какое вам до этого дело, а во-вторых, как это «вечно», когда я дома только с восьми и до двенадцати. Велико ли счастье торчать в этой норе? А тот в ответ: я, мол, пошутил. Хороши шутки! И Кауфман тоже туда же — ну пусть и выясняют друг с другом, чего это я дома сижу. Вот подожду до февраля, а пожалуй и до марта, — да, лучше до марта…

* * *

…Не отдал ли ты свое сердце природе? Нет, не отдал… Правда, когда я стоял у подножья альпийских исполинов или лежал на берегу рокочущего моря, мне казалось, что передо мной открываются вечные тайны мироздания. Душа рвалась ввысь к горным вершинам, сливалась с набегавшей морской волной. Глубокое волнение овладевало мной в эти минуты, и все же я не оставил свое сердце ни там, где гнездятся орлы, ни там, где рудокопы добывают сокровища, скрытые в недрах земли…

Но где же оставил ты сердце свое?

Не отдал ли ты его спорту? Не унес ли его бурливый поток молодежного движения? Не сгорело ли оно в жарком пламени политической борьбы?

Нет!

Значит, ты равнодушен? Значит, ты из той породы людей, которые нигде не оставляют своего сердца, никому не отдают его, а тщательно оберегают и консервируют?

«Путь в сверхчувственный мир» — цикл лекций. Воскресенье, день поминовения усопших: «Все ли кончается со смертью?» Понедельник, 21 ноября, начало в 8 часов вечера: «Возможна ли в наше время истинная вера?» Вторник, 22 ноября: «Может ли человек изменить свою природу?» Среда, 23 ноября: «Кто праведен перед господом? Особо рекомендуем нашу музыкально-литературную композицию «Апостол Павел» — воскресенье, начало в 7 часов 45 минут.

* * *

Добрый вечер, господин пастор. Так что я, рабочий Франц Биберкопф, живу случайным заработком. Прежде был грузчиком, а сейчас — безработный. Вот я у вас хотел спросить, что принимать от рези в животе? Изжога, проклятая, замучила. Вот опять, бр! Тьфу! Горечь во рту, чистая желчь. Конечно, от пьянства это. Вы уж извините за беспокойство, привязался к вам на улице. Вы — при исполнении служебных обязанностей, это мы понимаем. Но изжога вот донимает, и опять же горечь во рту, желчь, что с ней поделаешь? А христианин должен помочь ближнему своему. Так ведь? Вы хороший человек, правильный. А я не попаду в царствие небесное. Почему? Кто его знает. Спросите об этом у фрау Шмидт — она ведь откуда-то сверху спускается, с потолка. То спустится, то поднимется, а ты каждый раз вставай, впускай ее, выпускай. Какое кому дело до меня? Я уж сам разберусь, кто преступник, а кто нет. Преданный до гроба: «Мы Карлу Либкнехту на верность присягали и не забудем Розу Люксембург».