Берлин, Александрплац

Отрезали, отрезали мне руку, прочь ее, ай, мое плечо, мое плечо. Проклятые собаки, у меня нет руки, вот что они сделали, собаки, собаки, руку прочь, а меня бросили. Ой, больно, больно плечу, плечо-то мне оставили, а если бы могли, то оторвали бы и плечо, непременно оторвали бы, пускай бы оторвали, не болело бы оно так. Проклятые! Совсем убить меня им, собакам, не удалось, не посчастливилось им, сволочам, со мной, но и так тоже нехорошо. Вот я теперь лежу, и нет никого около меня, да и кому охота слушать, как я ору: Ой, рука болит, ой, плечо! Уж лучше б они меня насмерть задавили, собаки, ведь я ж теперь только получеловек. Ой, мое плечо, мое плечо, ой, ой, я больше не могу терпеть. Проклятые, сволочи, мерзавцы, погубили они меня, что я теперь делать буду, где же Мици, бросили меня одного – лежи. Ой, ой, ой, о-ой.

Муха карабкается и карабкается, сидит в цветочном горшке, песок с нее сыплется, но ей это нипочем, она стряхивает его с себя, высовывает голову, выползает.

И вот сидит на водах великий Вавилон, мать блудницам и всем мерзостям земным. Смотри, как она сидит на звере багряном, с семью головами и десятью рогами, это стоит посмотреть. Каждый шаг твой радует ее. Упоена она кровью праведников, которых терзает. Зверь выходит из бездны и пойдет на гибель, взгляни, взгляни на эту жену, на жемчуг ее, багряницу, порфиру, на оскаленные зубы, на толстые, пухлые губы, залитые кровью[579]. Ими она пила. Блудница Вавилон! Золотисто-желтые, полные яда глаза, дряблая шея! Смотри, как она тебе улыбается.

Побатальонно, в ногу, с барабанным боем – вперед марш!

Внимание! Когда сыплются гранаты, то дело дрянь, вперед, ногу выше, вали напролом, ох страшно, вперед, все равно двум смертям не бывать, одной не миновать, бба-бах, в ногу, в ногу, ать, два, ать, два, левой, правой, левой, правой.

Так марширует Франц Биберкопф по улицам, твердо дает ногу, левой, правой, левой, правой, пожалуйста, не отговариваться усталостью, и никаких чтобы кабаков, не напиваться, ладно, посмотрим, вот пуля пролетела, посмотрим, посмотрим, либо пан, либо пропал, левой, правой, левой, правой. Побатальонно, с барабанным боем. Наконец-то он дышит полною грудью.

Путь лежит через весь Берлин. Когда по улицам идут солдаты, все девушки из окон вслед глядят им[580], ах зачем, ах затем, ах, только из-за чингдарада, бумдарада, бум.

Дома стоят неподвижно, ветер веет где хочет[581]. Ах зачем, ах зачем, ах, из-за чингдарада.

Рейнхольд, один из членов шайки Пумса, сидит в своей грязной, душной норе – грязной норе, ах зачем, ах затем, душной норе, ах затем, ах, только из-за чингдарада, бумдарада, бум – сидит, когда по улицам идут солдаты, все девушки из окон вслед глядят им, читает газету, левой, правой, была не была, читает об Олимпийских играх[582], ать, два, и о том, что тыквенные семечки служат прекрасным средством против глистов[583]. Это он читает очень медленно, вслух, несмотря на свое заикание. Впрочем, когда он один, он как будто и не заикается. Он вырезает из газеты то, что пишут о тыкве, когда по улицам идут солдаты, потому что у него когда-то был солитер, по всей вероятности и сейчас есть, может быть это тот же самый, а может быть и новый, отпочковавшийся от старого, надо будет как-нибудь попробовать эту штуку с тыквенными зернами, шелуху, стало быть, надо тоже съесть. Дома стоят неподвижно, ветер веет где хочет. Конгресс игроков в скат в Альтенбурге[584], не играю. Кругосветное путешествие за 30 пфеннигов в неделю, включая все расходы[585], ну конечно, опять какое-нибудь эдакое жульничество. Когда по улицам идут солдаты, все девушки из окон вслед глядят им, ах зачем, ах затем, ах, только из-за чингдарада, бумдарада, бум. Стучат, войдите.

Цепь, вперед, марш-марш! Рейнхольд – моментально руку в карман, за револьвером. Вот пуля пролетела – для меня иль для тебя? Она его сразила, а мне так больно было, как будто это я, как будто это я[586]. Вот он стоит: Франц Биберкопф, руки у него нет, инвалид войны, пьян он или что? При малейшем движении я всажу ему пулю в лоб.

«Кто тебя впустил?» – «Твоя хозяйка». Наступление, наступаем. «Хозяйка? Вот стерва, с ума она сошла, что ли?» Рейнхольд кричит в дверь: «Фрау Титч! Фрау Титч! Что же это такое? Дома я или меня нет дома? Когда я говорю, что меня нет дома, так меня и нет дома». – «Извините, господин Рейнхольд, мне никто ничего не говорил». – «Ну, значит, меня нет дома, черт подери! Вы мне еще черт знает кого сюда впустите». – «Может быть, вы говорили моей дочери, а она ушла и ничего мне не передала».