Берлин, Александрплац

И вот так же, как этот Финке, являет картину полнейшего покоя и безмятежности и наш Франц Биберкопф. На этого человека напал когда-то хищный зверь и отгрыз ему руку, но он того зверя укротил, так что тот теперь только фыркает, пышет жаром и ползет за ним. Никто из тех, кто бывает с Францем, кроме одного, не видит, как он этого зверя укротил и довел до того, что тот только ползет, пышет жаром и фыркает за его спиной, Франц выступает твердо, носит буйную головушку высоко. Хотя он ничего не делает так, как другие, у него такие ясные глаза. А тот, которому он уж абсолютно ничего не сделал плохого, не перестает спрашивать себя: «Что ему надо? Он чего-то хочет от меня». Тот видит все, чего другие не видят, и все понимает. Мускулистый затылок Франца, его сильные ноги, его здоровый сон должны были бы, в сущности, быть ему совершенно безразличны. Но они ему не безразличны, они раздражают его, и он не в силах смолчать. Он должен так или иначе ответить на этот вызов. Но как?

Так от порыва ветра раскрываются ворота, и из загона выбегает большое стадо. Так муха раздражает льва, и бьет он по ней лапищей и страшно-престрашно рычит.

Так надзиратель возьмет маленький ключик, повернет его в замке, и на волю вырвется толпа преступников – убийц, насильников, взломщиков, воров и бандитов.

Рейнхольд расхаживает взад и вперед у себя по комнате или в кабачке у Пренцлауерских ворот и думает, думает, думает так и думает этак. И в один прекрасный день, когда, как ему доподлинно известно, Франц отправился вместе с жестянщиком вырабатывать план нового дельца, Рейнхольд, была не была, подымается к Мици.

А та его до сих пор и в глаза не видала. Смотреть-то не на что в этом человеке, Мици, но, с другой стороны, ты права, он вовсе не дурен собою, немножко печален, вял, болезненный какой-то, весь желтый, но – недурен!

Да ты посмотри на него как следует, дай ему ручку и вглядись, сделай одолжение, повнимательнее в его лицо. Это лицо, Мицекен, для тебя поважнее всех лиц, которые существуют на свете, важнее лица Евы и даже важнее лица твоего возлюбленного Францекена. И вот этот человек подымается по лестнице, день сегодня самый обыкновенный, четверг, 3 сентября, ну погляди же, неужели ты ничего не подозреваешь, не знаешь, не предчувствуешь своей судьбы?

Какова же твоя судьба, крошка Мици из Бернау? Ты молода, зарабатываешь деньги, любишь своего Франца, и потому-то в эту минуту подымается по лестнице и стоит перед тобой и пожимает твою ручку Францева, а отныне и твоя, судьба. Лицо этого человека не стоит особенно разглядывать – только руку, обе его руки, обе невзрачные руки в серых кожаных перчатках.

Рейнхольд явился в своем лучшем костюме, и Мици сначала не знает, как ей держать себя с посетителем, то ли его послал Франц, то ли это ловушка со стороны Франца, нет, нет, не может быть. И вот он уже говорит, что Франц ничего не должен знать о его посещении, потому что Франц такой мнительный. Дело в том, что ему, Рейнхольду, необходимо переговорить с ней, потому что с Францем, собственно, трудно работать, поскольку у него только одна рука, да и так ли ему уж нужно работать, этим вопросом интересуются все товарищи. Ну, тут Мици смекнула, куда он гнет, и вспомнила, что говорил Герберт о намерениях Франца, и отвечает: «Нет, зарабатывать деньги, если на то пошло, ему не так уж нужно, потому что есть люди, которые ему всегда готовы помочь. Но, может быть, это его не удовлетворяет, ведь мужчина тоже хочет работать». А Рейнхольд: «Совершенно верно, пусть работает. Но только работа-то наша довольно трудная, работа непростая, и заниматься ею может даже не всякий из таких, кто обладает двумя здоровыми руками». Ну, разговор продолжается о том о сем, бедняжке Мици все никак не понять, что ему нужно, наконец Рейнхольд просит ее налить ему рюмочку коньяку и говорит, что хотел только справиться о материальном положении Франца и что если дело обстоит так, то, разумеется, он сам и его товарищи будут всячески считаться с желаниями Франца. А затем Рейнхольд выпивает еще рюмочку и спрашивает: «Вы меня, собственно, уже знали, фрейлейн? Он вам про меня ничего еще не рассказывал?» – «Нет», – отвечает она и все старается понять, что этому человеку нужно, и жалеет, что нет тут Евы, которая гораздо лучше нее умеет вести подобного рода разговоры. «Мы-то с Францем давно уж знакомы, еще когда у него не было вас, а была другая, Цилли». Уж не к тому ли он клонит, чтоб очернить Франца в ее глазах? Сразу видать, что человек – себе на уме: «А почему бы у него не могло быть других до меня? У меня самой был раньше другой, но тем не менее Франц теперь мой».