Берлин, Александрплац

Они преспокойно сидят друг против друга, Мици на стуле, Рейнхольд на диване, и располагаются поудобнее. «Разумеется, он ваш; не думаете же вы, фрейлейн, что я намерен отбить его у вас. Постараюсь воздержаться. Только у меня с ним бывали забавные случаи – он вам ничего не рассказывал?» – «Забавные? А что именно?» – «Очень забавные, фрейлейн. Должен вам откровенно сказать: если Франц участвует в нашей компании, то это только благодаря мне, из-за меня и этих самых историй; потому что мы двое всегда умели молчать где следует. Да, так вот, я мог бы рассказать вам презабавные вещи». – «Вот как? Ну а разве у вас нет никакой работы, что вы можете сидеть тут и рассказывать?» – «Ах, фрейлейн, даже Господь Бог устраивает себе иной раз праздник, так мы, люди, должны иметь за то же время по крайней мере два». – «Мне кажется, вы не прочь устроить себе и три». Оба смеются. «Пожалуй, вы не ошиблись. Я щажу свои силы. Лень удлиняет нашу жизнь, зато бывают случаи, что потратишь слишком много сил». – «Значит, надо соблюдать экономию», – говорит она, улыбаясь. «Вы знаете толк в этом деле, фрейлейн. Но, видите ли, раз на раз не приходится. Так вот, я вам доложу, фрейлейн, мы с Францем постоянно менялись женщинами, что вы на это скажете, а?» Он склоняет голову набок, потягивает из рюмки коньяк и ждет, что скажет Мици. Хорошенькая бабенка, ну да скоро она будет наша, только как бы к ней подступиться?

«Рассказывайте своей бабушке про обмен женщинами и тому подобное. Кто-то мне говорил, что так делают теперь в России[625], вы, вероятно, оттуда? А у нас этого не бывает». – «Но если я вам говорю?» – «И все-таки это чушь». – «Ну, пусть вам Франц сам подтвердит». – «Хороши же были эти женщины, за пятьдесят пфеннигов из ночлежки, а?» – «Поставьте точку, фрейлейн, на таких мы, кажется, не похожи». – «Скажите, пожалуйста, для чего вы, собственно, городите всю эту чепуху? Какие цели вы при этом, собственно, преследуете?» Ишь ты, какая вострая! Но прехорошенькая, и любит своего Франца, отлично! «Я? Да никаких целей у меня нет, фрейлейн. Я только хотел у вас немного информироваться, Пумс мне это прямо-таки поручил, а засим позвольте откланяться, не пожалуете ли вы как-нибудь к нам в клуб?» – «Ну, если вы и там будете рассказывать мне такие небылицы». – «Ах, все это вовсе не так страшно, фрейлейн, и, кроме того, я думал, что вы уже и сами знаете. Ну хорошо, теперь еще один деловой вопрос, Пумс велел передать, что когда я приду к вам и буду спрашивать о деньгах и тому подобное, то чтоб вы ничего никому об этом не говорили, потому что Франц такой щепетильный насчет своей руки. Францу об этом вовсе не нужно даже и знать. Я ведь мог навести справки и у кого-нибудь в этом доме, но затем подумал, зачем так секретно? Вы сидите у себя в квартире, так уж лучше я подымусь к вам и спрошу прямо и открыто». – «Значит, я не должна ему ничего говорить?» – «Да, уж лучше не говорите. Впрочем, если вы непременно хотите, то мы, в конце концов, запретить вам не можем. Словом, как вам будет угодно. Ну, до свиданья». – «Вы не туда пошли. Выход – направо». Замечательная бабенка, дело будет, тю, тю, тю.

А за столом у себя в комнате крошка Мицекен ничего не почуяла и не заметила и, только увидев рюмку, подумала, что… да, что же это она такое подумала, ведь вот сейчас она еще что-то думала, а теперь, убирая рюмку, уже больше ничего не помнит. Она так расстроена, этот субъект так расстроил ее, что она вся трясется. Что это такое он рассказывал? Чего он хотел, чего он хотел этим достичь? Она глядит на рюмку, которая стоит в шкафу последней справа, дрожит всем телом, надо сесть, да нет, не на диван, там сидел, развалясь, этот, как его, лучше на стул. И садится на стул и глядит на диван, на котором сидел этот тип. И так страшно она расстроена, так взволнована, что это значит, руки дрожат, сердце неистово колотится. Не такая же Франц свинья, чтоб меняться женщинами. Про этого субъекта, про Рейнхольда, такую штуку еще можно допустить, но Франц… впрочем, его повсюду оставляли в дураках, так что, если это вообще правда.

Она грызет ногти. Если это правда; но Франц в самом деле немного простоват, его можно толкнуть на что угодно. Поэтому его и вышвырнули из автомобиля. Вот это что за люди. И с такой-то компанией он водит знакомство.

Она грызет и грызет ногти. Сказать Еве? Не стоит. Сказать Францу? Тоже не стоит. Лучше никому не говорить. Просто как будто никто и не приходил.

Ей стыдно, она кладет руки на стол, кусает указательный палец. Ничего не помогает, в горле так и жжет. А что, если со мной потом так же поступят, меня тоже продадут?

Во дворе шарманка играет: Я в Гейдельберге сердца своего лишился[626]. Вот и Мици лишилась своего сердца, потеряла его, оно – тю-тю, и она начинает рыдать – потеряла я свое сердце, нет его у меня. Что-то со мной будет, когда меня потащат в грязь, что со мной, бедной, будет? Но нет, этого мой Франц не сделает, он же не русский, чтобы меняться женщинами, все это враки.