Берлин, Александрплац

Тогда комиссар уголовного розыска спрашивает: «На каком основании вы именуете себя Финке? У вас есть документы?» – «Потрудитесь справиться в отделе записей актов гражданского состояния, там все записано». – «То, что делается в отделе, нас не касается». – «Документы у меня тоже есть». – «Вот и отлично, мы их у вас на время заберем. А за дверью стоит один служащий из Нойгарда, у которого в отделении содержался когда-то некий Борнеман из Нойгарда. Вот мы его сейчас попросим сюда».

«Знаешь, Францекен, у моего старика в последнее время каждый раз бывал его племянник, то есть он его и не думал приглашать, а тот сам от себя приходил». – «Понимаю», – бормочет Франц и весь холодеет. Она не отрывает своего пылающего лица от его щеки. «Ты его знаешь, Франц?» – «Откуда ж мне его знать?» – «Я думала. Ну так вот, он постоянно там бывал, а потом – потом он один раз пошел со мной». Франц весь дрожит. В глазах у него темнеет. «Зачем же ты мне ничего не говорила?» – «Думала, сама от него отделаюсь. Да и что за беда, если человек только так, сбоку припека». – «Ну а теперь?» – Судорожные подергивания губ возле шеи становятся сильнее, потом там появляется что-то мокрое, Мици крепко уцепилась за Франца, держится за него и молчит, такая уж у нее, у упрямицы, манера, и ни один черт ее не разберет, почему она ревет теперь, а тот лежит себе на кровати, эх, взять бы хорошую дубину да хватить как следует по кровати, чтоб он больше уж и не встал, сука проклятая, так меня перед ним осрамила. И дрожит, дрожит… «А теперь что?» – «Ничего, Францекен, ничего, не беспокойся, только не бей меня, ведь ничего же не было. А потом он еще раз был со мной, поджидал меня внизу все утро, пока я уйду от старика, и вот он стоит и умоляет, ну так умоляет меня, чтоб я с ним поехала». – «Ну и конечно, ты должна была согласиться?» – «Да, должна была, что же мне было делать, Франц, если человек так умоляет. И такой он молоденький. Ну а потом». – «Где же вы были?» – «Сперва катались по Берлину, потом поехали в Груневальд, уж я и не знаю, потом ходили, я все время прошу его, чтоб он оставил меня, чтоб ушел, а он плачет, клянчит, как ребенок, бросается передо мной на колени, и такой еще молоденький, слесарь». – «Лучше бы работал, лодырь, чем шлендать». – «Не знаю. Не сердись, Франц». – «Да ведь я все так и не знаю, в чем дело. Почему ты плачешь?» А она опять ничего не говорит, прижимается к нему покрепче и теребит его галстук. «Только не сердись, Франц». – «Влюблена в него, что ли?» Молчит. О, как страшно ему, какой холод пробежал до кончиков пальцев на ногах. И, забыв о Рейнхольде, он шепчет ей в волосы: «Влюблена? Да?» Она прильнула к нему всем телом, он ощущает ее всю, и из уст ее вылетает чуть слышно: «Да». Ах, ах, он это услышал, да. Он хочет ее оттолкнуть, ударить, Ида, бреславлец, вот-вот начинается, рука его бессильно висит как плеть, он парализован, а Мици крепко держит его, цепляется, как звереныш, что ей надо, молчит, держит его, спрятала лицо у него на груди, он окаменело глядит поверх нее в окно.

Наконец встряхивает ее, орет: «Что тебе надо? Пусти меня, наконец». На что мне эта сука? «Да ведь я же тут, Францекен. Я же от тебя не ушла, я еще тут». – «Ну так ступай, не надо мне тебя». – «Не кричи так, ах, боже мой, что же я такое сделала?» – «Ступай, ступай к нему, раз ты его любишь, паскуда». – «Я не паскуда, ну, не дуйся, Францекен, я ведь ему уж сказала, что это невозможно и я твоя». – «Не надо мне тебя. Не хочу я такую». – «Я ему сказала, что я вся твоя, и ушла, а теперь ты должен меня утешить». – «Да ты совсем с ума спятила! Пусти! Совсем рехнулась! Ты в него влюблена, а я же тебя и утешай». – «Да, ты должен утешить меня, Францекен, ведь я же твоя Мици, и ты меня любишь, так что ты можешь меня утешить, ах, а тот-то, бедненький, ходит теперь и…» – «Ну-ка, поставь точку, Мици! Ступай к нему, возьми его себе». Тут Мици принимается визжать, и ему никак от нее не отцепиться. «Ступай, ступай, пусти меня, слышишь?» – «Нет, не пущу. Значит, ты меня не любишь, значит, я тебе надоела, ах, что же я такое сделала».

Наконец Францу удается высвободить руку, вырваться, Мици бежит за ним, в ту же минуту Франц оборачивается и с размаху ударяет ее по лицу, так что она отшатывается, потом толкает ее в плечо, она падает, он бросается на нее и бьет ее своей единственной рукой куда попало. Она жалобно пищит, корчится от боли, ой как больно, как больно, а он бьет, бьет, она легла на живот, лежит ничком. И когда он перестает бить, чтоб перевести дух, а комната ходуном ходит вокруг него, Мици поворачивается к нему, силится подняться, молит: «Только не палкой, Францекен, довольно, только не палкой».

Вот она сидит в растерзанной блузке, с затекшим глазом, с разбитым в кровь носиком, левая щека и подбородок вымазаны кровью.