Берлин, Александрплац

А Франц Биберкопф – Биберкопф, Либеркопф, Циберкопф, нет ему имени! – стоит, держится за кровать, все вертится вокруг него, только вот эта кровать. Ах, да ведь там лежит этот Рейнхольд, лежит, свинья, в сапогах и пачкает чужую кровать. Что ему тут надо? У него ведь есть своя комната. Вытряхнем-ка мы его оттуда да спустим с лестницы, с нашим удовольствием, всегда готовы. И вот Франц Биберкопф, Циберкопф, Ниберкопф, Видекопф, подскакивает к кровати, хватает того молодца сквозь одеяло за голову, тот брыкается, одеяло слетает, и Рейнхольд – вот он, пожалуйте, полюбуйтесь.

– А ну-ка, вытряхивайся, Рейнхольд, живо, взгляни на эту красавицу, и – айда, вон.

А Мицин широко раскрытый от ужаса, от дикого ужаса рот, землетрясение, удар молнии, гром, железнодорожный путь взорван, рельсы изуродованы, вокзал, будка стрелочника – в щепы, треск, грохот, дым, смрад, пыль столбом, ничего не видать, все погибло, погибло, сметено, стерто с лица земли.

– Ну, чего ты, что стряслось?

Крик, крик неудержимо несется из ее рта, мучительный вопль, крик против того, что виднеется там, за облаком дыма, на кровати – стена криков, острые пики криков против того, что вон там, чуть повыше, камни криков.

– Заткни глотку, да что стряслось? Перестань, я тебе говорю, еще весь дом сбежится.

Крики ширятся, набухают, льются потоком против того, что там, и нет им ни времени, ни часа, ни лет.

И вот уже Франца захлестнула эта волна криков. Он – буйный, буйный, буйный. Он хватает стул, взмахивает им – об пол, вдребезги! А затем бросается к Мици, которая не переставая пронзительно визжит, визжит, вопит, вопит, и зажимает ей рот, опрокидывает ее на спину, наваливается грудью ей на лицо. Убью-убью-ее-га-ди-ну.

Визг прекращается, Мици только дрыгает ногами. Рейнхольд оттаскивает от нее Франца: «Ты ж ее задушишь!» – «Убирайся к черту». – «Ну-ну, вставай. Вставай, тебе говорят». Ему удается оттащить Франца, женщина лежит ничком на полу, запрокинула голову, стонет, хрипит, судорожно отбивается руками. А Франц, захлебываясь: «Ах ты, сволочь ты, сволочь. Ты кого хочешь бить, сволочь?» – «Пойди-ка пройдись малость, Франц. Надень куртку и возвращайся только тогда, когда совсем успокоишься». Мици слабо стонет, приоткрывает глаза. Правое веко побагровело, вспухло. «Ну, проваливай, брат, проваливай, а то еще убьешь ее. Возьми куртку-то. На!»

Франц пыхтит, сопит, дает надеть на себя куртку.

Тут Мици приподымается, отхаркивает кровь, хочет что-то сказать, выпрямляется, сидит на полу, хрипит: «Франц». Тот уже в куртке.

«Франц… – Мици уже больше не хрипит, к ней вернулся голос. – Франц, я… я… я пойду с тобой». – «Нет, оставайтесь-ка дома, фрейлейн, я вам помогу». – «Ах, Францекен, давай я пойду с тобой».

Тот стоит, вертит шляпу на голове, жует губами, сопит, сплевывает, идет к двери. Тррах! Захлопнулась.

Мици стонет, подымается на ноги, отталкивает Рейнхольда и ощупью пробирается из комнаты. У двери в коридор силы ее покидают, Франц ушел, спустился уже с лестницы. Рейнхольд переносит Мици в комнату. Когда он укладывает ее в кровать, она, задыхаясь, сползает, харкает кровью, настойчиво указывает Рейнхольду на дверь. «Вон, вон. – И снова: – Вон, вон». Один глаз ее все время в упор глядит на него. Ноги бессильно болтаются. Ишь, слюни распустила, слюнявая. Эта смешанная с кровью слюна вызывает в нем отвращение, чего мне тут, в самом деле, оставаться, еще придут да скажут, что это я ее так обработал, в чужом пиру похмелье. Нет уж – до свиданья, фрейлейн! Шляпу набекрень, и – за дверь.

Внизу он стирает с левой руки кровь – ух, противные слюни, и громко смеется: для этого Франц и брал меня к себе наверх? Вот так театр, ну и дурак! Для этого, значит, он и положил меня с сапогами в свою кровать? Лопнет он, олух, теперь от злости. Заработал он себе такое кроше[632], что только держись, где-то его теперь нелегкая носит?

И отчаливает. Эмалированные вывески, разные эмалированные изделия. Эх и занятно было там наверху, оч-чень занятно! Этакая ведь балда, отлично, отлично, сын мой, большое тебе спасибо, продолжай в том же духе. Ох, умрешь со смеху.

А Борнеман снова попал в заточение, в Ганновер. Вызвали его жену, настоящую. Ах, господин комиссар, оставьте ее, пожалуйста, в покое, она показала под присягой то, что было на самом деле, что ж, два годика мне еще накинут, но это мне при моем сроке нипочем.