Берлин и его окрестности

Тогда как кафе «Фридрихсхоф» было нелегальной кинобиржей. Весь киношный мир, со всеми своими заправилами и их присными, однажды здесь осел и больше уже никуда с этого места не трогался. Директора, режиссеры, мелкие кинодебютантки, статисты самого разного пошиба половину своей жизни проводили в кафе «Фридрихсхоф». Позволю себе воспоминание личного плана, поскольку с его помощью, по ходу дела от личного переходя к типическому, легче будет живописать эту характерную точку на карте большого города. Когда-то я, изнуренный голодом вчерашний фронтовик, тоже надумал завербоваться к Любичу[32] в статисты. Я сидел в «Фридрихсхофе», изо всех сил стараясь придать своей в общем-то вполне заурядной физиономии как можно более «интересное» выражение. Все было тщетно; не только потому, что я оказался не в состоянии творчески преобразовать свой вполне натуральный голод и свое горькое разочарование в какое-то иное, более оригинальное мимическое достижение, но и потому, что по меньшей мере человек пятьдесят рядом со мной пытались проделать то же самое. Среди них я, к немалому своему ужасу, заприметил внешности и впрямь выдающиеся: гордое чело Гёте, причем не одно, несколько аполлоновских носов, омерзительные рожи Шейлоков – и все были без работы. Едва распахивалась дверь, – а распахивалась она то и дело, – все вскидывали головы! Ах, это были сломленные люди, промерзшие, изголодавшиеся по хлебу и ролям в новых великих фильмах, они мешали официантам, потому что ничего не заказывали, а только сидели или торчали у них на пути, и официанты в отместку нарочно пошатывались, балансируя с тяжелыми подносами прямо над их такими характерными головами, лишь бы их напугать; когда они хотели позвонить, аппарат неизменно оказывался «неисправен», в этом кафе все и вся объединялись против них в стремлении их отсюда выжить. В складках бардовых портьер слоилась пыль, скучно-трезвый предобеденный час беспощадно обнажал неприкаянность столов, стульев, посетителей. Но отворялась дверь, и все взоры с содроганием надежды и испуга одновременно устремлялись на вошедшего. Иногда это и вправду бывал какой-нибудь мелкий режиссеришка, набиравший статистов. Неопрятный человечек с сальными похотливыми глазками, который, будь его воля, вообще нанимал бы одних женщин. Ах, как же лебезили вокруг него гордые головы Гёте и все эти Шейлоки, Юпитеры и Аполлоны! Называли его – того, кто еще вчера был одним из них и кто (благодаря непостижимым велениям судьбы, по прихоти которой в верхи из низов почему-то скорее всех прочих выбиваются самые недостойные) путем нечистоплотных ухищрений стал теперь третьим режиссером – это ничтожество они величали господином главным режиссером, господином директором! Он же, вскинув свой засаленный блокнот, выбирал и записывал в него – первых попавшихся, тех, кто стоял поближе. Изредка он даже снисходил до того, чтобы выдать счастливчику аванс в две марки. Все пигалицыдевицы готовы были передраться за право посидеть у него на коленях. Официанты почтительно ему кланялись. Сам директор кафе с ним здоровался. А еще вчера все его презирали.

Вот этого кафе «Фридрихсхоф» больше нет. Вместе с ним канула в небытие характерная примета жизни Берлина и всей киношной братии. Где-то царствуют и повелевают теперь все эти третьи помощники третьих режиссеров? Где подписывают свои контракты лихие кинооператоры? Что поделывают милые, разнесчастные пигалицы-девицы с головками пажей, эти бедные создания, позабытые-позаброшенные между искусством и проституцией?

Прагер Тагблатт, 12.04.1924

В «Шваннеке» поговаривают…

Хотя шум, производимый посетителями кафе, гораздо значительнее обсуждаемых там предметов, в его волнах рождается тот совершенно особый вид не вполне внятного компанейского суждения, который обозначается словом «поговаривать». Это когда уже одна только совершенно определенная степень громкости, с которой сообщается новость, сама собой окутывает слова в звуковой полумрак, в акустические сумерки, в которых всякое сообщение теряет сколько-нибудь четкие контуры, правда отбрасывает тень лжи, а всякое известие как бы заранее несет в себе свое опровержение. И так же, как в свете яркого, но колеблющегося пламени трудно бывает распознать суть и очертания освещенного предмета, точно так же тяжело бывает и слушающему оценить суть и смысл донесенного до него высказывания, особенно (как это в большинстве случаев и бывает), если донесено оно «по большому секрету».

Мартин Бадеков. Ина Лешеринер. 1920-е гг.