Берлин и его окрестности

Кафе берлинских художников и литераторов, где ближе к полуночи нетрудно застать всякого, кто еще накануне клятвенно заверял, что ноги его там больше не будет, мало того, что он уже целую вечность там не был, – это, так сказать, место встреч преуспевающей богемы, кредитоспособность которой уже никакому сомнению не подлежит. И вообще-то никакой нужды отходить ко сну позже, чем этого требует нормальный обывательский инстинкт, ни один из его гостей не испытывает. Больше того – едва ли не любой из них каждую ночь твердо решает впредь этого злачного места избегать. Но страх, что друзья, ожидающие его там для приятной беседы, в случае, буде он не придет, всенепременно начнут о нем злословить, вынуждает его снова и снова отважно отправляться туда, где проявлением истинного мужества, быть может, было бы как раз его отсутствие. Он приходит, дабы не нарушить духа согласия и единства, что паутиной недоверия и страха гнездится тут в каждой нише, приходит, дабы оградить себя и свой столик от всякой дурной молвы, которую злые языки «поговаривают» уже в соседней нише. Будь кто-то наделен способностью сидеть за всеми столиками одновременно, о таком кудеснике говорили бы только хорошее, и вот это было бы и впрямь чудом из чудес. Большинству, однако, удается приблизиться по крайней мере к границам чуда: переходя от столика к столику, они стараются контролировать ход беседы за каждым из них. Однако им нипочем не поспеть за скоростью, с которой сидящие за столиками успевают сменить тему – а подчас и воззрения.

Правда, есть среди гостей и такие, чей солидный ранг позволяет им разве что привстать, но уж никак не бегать по залу. Разумеется, от боязни дурной молвы не избавлены и они. Однако бремя равной с другими подверженности злословью они несут гордо, как доказательство собственной значимости; недоверие, которое не столь авторитетные коллеги прячут под личиной предупредительности, этим баловням славы дозволено выказывать открыто, холодом презрительной надменности. Все, кто им в данный момент не нужен, для всякого, кому они понадобятся лишь через год, все равно что воздух: они им дышат, однако в упор его не замечают. Но полегче, полегче! Очень скоро эти незаметные из своей анонимной прозрачности перейдут в стадию псевдоосязаемой телесности, без которой невозможно занять хоть сколько-нибудь руководящее кресло. Они, для кого сегодня предел мечтаний – стать хотя бы тенью значительного тела, когда-нибудь начнут отбрасывать собственные тени, тени вожделенных протекций для новых воздушных и прозрачных анонимов. Они сами станут распределять рецензии, которые сегодня перепадают им милостью других небожителей раз в год по обещанию, сами будут участвовать в конференциях, в связи с проведением которых их нынче иной раз на порог не пускают, а на премьерах будут сиживать в рядах критиков, сами уже критики, но другого, «нового» направления, с новой терминологией, которая избавляет от необходимости иметь суждение и позволяет сеять предубеждения. Вот почему благоразумному завсегдатаю рекомендуется не обходить вниманием даже самого ничтожного из присутствующих, даже незримых замечать зорким оком и даже с тенями здороваться так, будто они наделены даром речи и в состоянии ответить. За долгие годы, в течение коих я допущен к созерцанию превратностей немецкой литературной жизни, мне уже случалось видеть, как совершенные нули прицеплялись к цифрам, совокупно образуя числа, с которыми хочешь не хочешь приходится считаться. А те, кто выполнял здесь, казалось, пустяковые функции орнаментальных вертикальных черточек, волею непредсказуемых расчетов превращались в знаки равенства, подводя роковую черту под уравнениями самых благоустроенных судеб. И как совсем уж неучи, те, кто еще вчера, сидя в прихожих редакций, по слогам разбирал газетные заголовки, вдруг объявлялись на страницах этих же газет рецензентами.