Берлинская жара

Шеф СД пребывал в задумчиво-меланхоличном настроении. Ночью он прилетел из Польши, где в «Волчьем логове» Гитлер провел расширенное совещание всех родов войск, а до того побывал в Бухаресте: стало известно о попытках румынских дипломатов договориться с британскими и американскими коллегами о возможности подписания перемирия, и Шелленбергу вместе с Канарисом пришлось искать концы, мотаясь между Сигуранцей и Секретной разведывательной службой, пока наконец Канарис не вышел на самого Михая Антонеску, министра иностранных дел, и не высказал ему свои претензии, а тот, в свою очередь, не начал мямлить и оправдываться, чем косвенно подтвердил опасения рейха. В самолете Канарис долго молчал, а потом, нагнувшись к уху Шелленберга, со своим обычным прононсом, лишь усиливающим интригу, сказал: «Я всегда говорил, что кони у них подкрашенные. Что тут взять? — цыгане. Черчиллю еще бы сошло, но вот Рузвельту с их традициями Дикого Запада — это навряд ли. Сейчас в цене железные кони, которые есть только у нас и у русских. Вот противоречие, на котором можно сыграть по-крупному, дорогой друг, не правда ли?» У Шелленберга чуть не слетело с языка «Конечно, Вильгельм», но он вовремя вспомнил, с каким волком под шкурой овцы он имеет дело.

— Ко мне обратился некто Шольц, — сообщил Хартман, раскуривая сигару, которой его угостил Шелленберг, — и предложил работать на гестапо.

— Шольц? Знаю такого. Соглашайтесь, — беспечно позволил Шелленберг. — Понятное дело, что сотрудничать с ними вы будете против меня. Давайте совершим кульбит перевербовки, чтобы длинный нос Мюллера застрял в собственной дверной щели. Но будьте осторожны: этот Шольц не так прост, как хочет казаться.

— И вот еще что. Хочу подбросить вам пищу для размышлений. Во время разговора Шольц попросил, чтобы я обратил внимание на известный ему откуда-то факт вашей якобы готовности через мой контакт поделиться с англичанами информацией по урановой программе.

Хартман исподволь внимательно наблюдал за реакцией Шелленберга, который мизинцем снял табачную крошку с языка, глубоко затянулся и сбросил пепел на блюдце. С лица его не исчезло выражение безмятежности. Он плеснул в бокал немного коньяка.

— А вот это уже интересно, — сказал он. — Надеюсь, этот факт он узнал не от вас?

— Я похож на самоубийцу?

— Хорошо. Я обдумаю ваши слова. Невольно вспомнишь Шопенгауэра: «Не говори своему другу того, чего не должен знать твой враг».

— Есть и другое выражение: что знают двое, то знает свинья.

— Да, так вернее. Тем более что эти двое — мы с вами, а свинья… сами понимаете. Виклунд приезжает завтра?

— Сегодня. Поздно вечером.

— Ну, да: завтра — это я полагал с ним встретиться.

Во время встреч в комнате всегда было включено радио. Звонкий голос Геббельса с надрывом цитировал слова фюрера: «Нация должна воевать и побеждать! Без войны — это слабая нация, она обречена на уничтожение!» Шелленберг подошел к окну, отвел рукой гардину и уставился на противоположное здание, украшенное нацистским плакатом.

— Один народ, один рейх, один фюрер, — медленно прочитал он лозунг на плакате. — Хотите забавную шутку?

— Давайте.

— Услышал на аэродроме от летчиков: истинный ариец должен быть белокур и голубоглаз, как Гитлер, и строен, как Геринг.

Хартман не улыбнулся.

— Не смешно, — согласился Шелленберг. — А все потому, что волосы у Гитлера темные, а глаза — серые. Хотя Геббельс повсюду трубит, что голубые. Да и Геринг в последнее время заметно исхудал. Этим летом в СС приняли целую дивизию мусульман из Боснии и не поморщились, а все эти штангенциркули для измерения черепов, всю эту евгенику, «Лебенсборн» и прочую дребедень и вовсе списали в сарай за ненадобностью. Наша идеология трещит по швам. Такой вот анекдот.

— И что же делать? — вежливо поинтересовался Хартман.

— Нужно что-то свежее, что-то общее и беспощадное в объеме всего Запада. И не имеет значения, как это будет называться: нацизм, империализм, ведизм. Не имеет значения национальность или раса. Главное, чтобы каждый член западного общества с младых ногтей отчетливо понимал: гуманизм — это только для него. К членам иных сообществ это не относится. А болтать можно все, что душе угодно: Liberté, Égalité, Fraternité.[15] — Шелленберг опустошил бокал и поднял на Хартмана красные, воспаленные глаза. — Вот вам объединяющее начало для нового сверхчеловека. Получите и распишитесь.

— Осталось убедить в этом лучшую часть человечества, — заметил Хартман.

— Убедить? — грустно усмехнулся Шелленберг и покачал головой: — Не-ет. Лучшая часть человечества поражена либерализмом, она погружена в пучину сомнений, с ней теперь не договориться. И в этом повинны мы, немцы, с нашей непомерной тевтонской гордыней. Требуется страшное, чудовищное событие, чтобы мир пришел в себя.

— Может ли быть что-то более чудовищное, чем нынешняя война?

Шелленберг взял из розетки зернышко кофе, разгрыз его, затем втянул сигарный дым и выдохнул его через ноздри.

— Может.

Уже прощаясь, он, словно вспомнив, сказал: