Берлинская жара

— Вот Бисмарк работал на перспективу, и даже если Германия потерпит поражение в войне, нация устоит и возродится как единое целое, держа в сердце Северогерманский союз, который он создал. А Черчилль ориентирован на сиюминутные победы. За своей фанаберией он потерял ориентиры. Между тем они у нас общие, о чем ему, вероятно, хотел поведать глупый, наивный Гесс. Катастрофа, о которой я говорю, идет к нам с Востока. Это лава, и она затопит не только нас одних. Черчилль хочет, чтобы мы и русские взаимно истощили друг друга. А лев будет сидеть и ждать, когда все кончится и можно будет обнюхать добычу. Он не учел одного, что истощиться-то может лишь одна из сторон, а не обе. И как разведчик, я даже знаю наверняка, какая. Он думает, что обрел великого союзника в лице Рузвельта. А он получил патрона, который лишит его и колоний, и самостоятельности. Вот так одна недалекая личность подрубает корни истории, а другая, такая же недалекая, подсовывает ей пилу. Будьте любезны, налейте мне еще вина.

Хартман взял бутылку и наполнил бокал Шелленберга.

— Благодарю. Вино пахнет морем. Замечательно. Так вот, пока не поздно, пока еще есть время, необходимо создать плацдарм для маневра, который может понадобиться всем, который укрепит объединенный Запад в крестовом походе против большевизма. Когда-нибудь Германия продолжит этот поход с новым Бисмарком во главе. Именно в этом, выражаясь высокопарно, наша миссия. А пока сэр Черчилль не пришел в себя, будем играть по правилам войны. Они думают, у нас больше нет козырей? Они ошибаются. — Шелленберг поставил на стол пустой бокал. — И вот еще что, Хартман. Знаете, почему я не просил вас назвать имена заговорщиков в вермахте? Потому что они нам известны. Мы наблюдаем за ними, как за детьми в песочнице. А наши противники ведут с ними диалог, не понимая, что дело надо иметь с той силой, которая способна не только взять власть, но и удержать ее, а с этим, насколько я понимаю, у них проблемы. Знайте это, Франс. И заодно подумайте, почему ваши друзья из вермахта до сих пор не в кандалах?

Шелленберг пружинисто поднялся и, вместо прощального «Хайль Гитлер», протянул Хартману ухоженную, тонкую, как у женщины, мягкую руку. Хартман проводил его до выхода и спустя пятнадцать минут вышел из дома с противоположной стороны.

Улицы были запружены военной техникой, и потому автомобиль Шелленберга добирался до Беркаерштрассе заметно дольше обычного, что усугубило мрачное настроение начальника СД. К тому же утром в своем загородном поместье он по привычке стрелял из охотничьего ружья по воронам и случайно убил сову, притаившуюся в гуще сосновых ветвей. Удивленный, он поднял за крыло рыжий комок пуха, и на него вдруг глянул круглый укоряющий глаз, медленно застилаемый пленкой голубоватого века. Убить сову всегда считалось дурным знаком.

В длинных коридорах VI Управления наблюдалась какая-то ненормальная суета: повсюду множество солдат выделывало энергичные кренделя, словно танцуя одинаково нелепый танец. Шелленберг повернулся к стоящему на вахте унтерштурмфюреру.

— Эт-то что такое? — спросил он в изумлении.

— Нижние чины натирают полы, штандартенфюрер, — отрапортовал тот.

— Полы натирают? Господи. — Шелленберг вспомнил, что это он перед уходом приказал навести лоск в помещениях ведомства, когда заметил пыль на тумбе со знаменами рейха.

Прошагав по коридору сквозь строй вытянувшихся во фрунт взмыленных полотеров, Шелленберг поднялся на свой этаж. Войдя в приемную, он намеревался, не проронив ни слова, пройти в свой кабинет, как вдруг путь ему преградила тощая фигура секретаря Краузе, который сиял, точно выигрыш на скачках.

— Позвольте вас поздравить, господин Шелленберг!

— С чем? — едва не рявкнул раздраженный Шелленберг.

— Как же? Вы не знаете? — округлил глаза Краузе. — Рейхсфюрер представил вас к званию оберфюрера! И Гитлер уже подписал! От всего сердца поздравляю вас, господин оберфюрер!

С плеч Шелленберга свалился тяжкий камень.

Берлин, Нойкельн, 22 июня

Время от времени Оле наведывался в госпиталь к Ханнелоре без особой причины, лишь для того чтобы ее отлучки на время проведения радиосеансов никому не бросались в глаза. Договорились изображать влюбленных. Впрочем, изображала в основном Ханнелоре: что до Оле, то он, похоже, и впрямь был неравнодушен к хрупкой девушке с огромными, удивленными глазами, однако признаться в этом не мог даже себе.

— Хало, гляди, вон твой жених пожаловал, — показала на дверь пожилая санитарка, менявшая белье под израненной женщиной, несколько часов пролежавшей под руинами разбомбленного дома. — Иди, проветрись. А то бледная, как покойник.