Берлинская жара

Также он заглянул на кухню и в подвальные залы, где постановщик танцев и по совместительству администратор обоих ресторанов итальянец Ник Понтеросси, чертыхаясь, как синий забулдыга, проводил репетицию кордебалета. Дело в том, что четыре из восьми танцовщиц в одночасье упорхнули с офицерами кригсмарине куда-то на побережье, даже не удосужившись получить расчет, и их заменили девицами, которых Понтеросси буквально подобрал на улице. Они ничего не умели, хотя и клялись, что полжизни провели на танцполе, не попадали в такт, нелепо дрыгали ногами и на сцене смотрелись не так привлекательно, как на тротуаре. Понтеросси был в отчаянии и готов был придушить каждую из них по очереди.

Завидев Хартмана, который с озабоченным видом пробегал мимо, он кинулся к нему, как будто полномочия управляющего могли повлиять на способность девиц к ритмичному танцу.

— Porco cane! Stronzo![11] — завопил он, взбивая руками воздух. — Stronzo, черт побери! Дерьмо!

— Ничего не желаю слышать, — отмахнулся Хартман, не задерживаясь. — Делай, что хочешь, но сегодня вечером девки должны плясать.

— Но они ничего не могут, Франс! Ни-че-го!

— Сам их сюда притащил. Вот и выкручивайся.

— Дерьмо! Merda![12] Эти дуры меня обманули. Облапошили! Им просто нужны деньги и хороший паек. Да-да, хороший паек! С тобой такое тоже может случиться.

Франс остановился и отчеканил так, что услышали все:

— Вот это вряд ли.

Вечером в «Адлерхофе» ждали важных бонз из Верховного командования сухопутных сил, прибывших в Берлин с Восточного фронта. Намечалась большая попойка.

— Они все блондиночки, эти немки — я и купился, accipicchia[13]! — не унимался итальянец. — Смазливые мордашки, курносые носики — с ума сойти! А поболтаешь с полчасика — обычные торговки рыбой. Fischweib[14], черт меня побери! Что мне делать, Франс?

— Заставь их плясать, — отрезал Хартман, удаляясь. — У тебя не так много обязанностей. Хочешь, не корми, не давай денег. Или — пляши сам.

— Но я не могу! — донесся жалобный голос Понтеросси. — Я толстый!

Проходя по коридору в свой кабинет, Хартман задержал взгляд на пожилой уборщице, которая неподвижно стояла возле окна, тяжело опираясь рукой о подоконник.

— Марта? — обратился он к ней. — Что случилось?

— Ничего, господин Хартман, — засуетилась та, — я сейчас закончу уборку.

Хартман сделал шаг в сторону, но что-то удержало его.

— Может быть, вам плохо? — спросил он, приблизившись к женщине, которая явно не находила в себе сил, чтобы приняться за работу. И тут он увидел: в ее глазах стоят слезы. — Что произошло?

Каким-то детским рывком, не разжимая кулак, Марта протерла глаза.

— Ах, господин Хартман, вы знаете, полгода назад я получила извещение о гибели моего сына, — сказала она, глядя в окно. — А сегодня утром от него вдруг пришло письмо. У меня чуть сердце не выскочило.

— О, это большая радость, фрау Зипфель.

— Нет, господин Хартман, беда в том, что письмо датировано декабрем. Оно доставлено не по почте. Его принес солдат, его товарищ, раненный там же, под этим Сталинградом.

— Позвольте?

Он деликатно взял из ее кулачка смятый лист бумаги. Молодой фельдфебель писал матери, безуспешно стараясь скрыть от нее ужас смерти: «Дорогая мама, мне очень тяжело писать тебе это письмо, потому что я больше не уверен, что когда-нибудь вновь увижу тебя. Если есть на земле ад, то тогда я в аду. Мы деремся, но теперь я не понимаю, для чего мы это делаем. Кто-то очень сильно ошибся насчет русских. Иногда мне кажется, что здесь нас ненавидит каждый камень. Как-то мы захватили госпиталь, а когда зашли в операционную, по нам открыли огонь. Причем не только хирург, но и санитарки, и даже солдат на операционном столе, которому только что (без наркоза!) отняли ногу. Погиб мой товарищ Йоахим. У меня больше не повернется язык назвать их недочеловеками. Сегодня на ужин у нас мороженая конина без соли и вообще без каких-либо приправ. И это вкусно! Еще мы запекаем в масле ржаную муку — получается отличный омлет. Иногда я молюсь, мама, чтобы выбраться отсюда, пусть даже с ранением. И еще я молюсь за тебя. Ты там смотри, не плачь, не рви себе сердце…»

— Идите домой, Марта, — сказал Хартман, вынув из ее руки швабру. — Я зачту вам два дня как рабочие.

Заглянув на задний двор, используемый как кладовка для ненужных вещей, он уже намеревался бежать дальше, как внимание его привлек стоявший в самой глубине старый, ржавый «Хорьх», который всё как-то недосуг было вынести, откуда доносились странные звуки. Быстрым шагом Хартман приблизился к машине и дернул дверцу на себя. На него уставились четыре испуганных глаза, принадлежащие Джорджи Танцуй-ноге и рассыльному Отто Сюргиту. На месте отсутствующего сиденья стоял жестяной ящик, на котором красовался нехитрый натюрморт: бутылка хорошего французского коньяка, пара рюмок, консервная банка с дымящимися сигарами и игральные карты.

— Что, ребята, — язвительно прищурил глаз Хартман, — хотите завести этот рыдван и сбежать?

— Куда? — развел руками Джорджи. — У него и мотора нет.

На бледном лице Отто мгновенно сложилась гримаса честного раскаяния.