Берлинская жара

— Подробности будут, — заверил Хартман. — Но — позже.

— Ага, аванс, надо понимать? — Жан захлопнул папку и бросил ее на сиденье. — Русские в таких случаях любят говорить: долг платежем красен.

Пепел с сигары упал на брюки, и Жан, ругнувшись, поспешно стряхнул его.

— Англичане более категоричны. Они говорят: долг — худший вид бедности. И часто приговаривают: время — деньги.

— Хорошо, — решительно хлопнул себя по коленям Жан, — у меня для вас тоже припасена прелюбопытная новость. Где-то в сентябре, может быть, октябре немцы осуществят испытательный подрыв урановой установки. Место пока еще уточняется. Но известно, что это произойдет на Востоке Европы, скорее всего, в Белоруссии, где-то в районе Гомеля. Тут, — он протянул сложенную вчетверо страничку, — детали и ссылки на источники — в общих чертах, разумеется. — Он вынул изо рта окурок сигары, осмотрел его и бросил под ноги. — Это бомба, Иван. Это — бомба. Акцию курирует СС. Безопасность возложена на гестапо. — Он вздохнул. — Я хочу верить в Бога, старина. Очень хочу. Но чем дальше, тем больше я верю в дьявола.

— Эта информация от Маре? — спросил Хартман.

— Какая разница?.. — замялся Жан, напряженно всматриваясь в горизонт. — Ну, да, предположим, от Маре, раз уж вам так важен источник. А ваша новость откуда?

Хартман поднялся, надел пиджак, выдернул манжеты из рукавов и с максимально приятной улыбкой ответил:

— А вот это уж точно не ваше дело, мой дорогой друг.

Жан сложил пальцы в виде пистолета, прицелился в удаляющуюся машину Хартмана и издал губами глухой звук — пу-у.

Сдул воображаемый дымок над указательным пальцем, затем, кряхтя, уселся за руль, достал из-под газеты револьвер, сунул его под сиденье и повернул ключ в замке зажигания.

В тот же день Гесслиц в составе опергруппы выехал на Гертрудесштрассе, где в огромной квартире многоэтажного дома для состоятельных бюргеров на кухне был обнаружен висящий в петле труп мужчины. Его через окно разглядел сосед из дома напротив, он и вызвал полицию. В квартире все было на своем месте, полный порядок, следов насилия не обнаружено.

Гесслиц обошел висельника кругом. Это был крепкий, ухоженный мужчина средних лет, хорошо одетый, по-видимому, состоятельный: безымянный палец правой руки украшал перстень с темно-синим сапфиром. Один ботинок валялся на полу, табурет откинут в сторону. На лице застыла гримаса ужаса.

— Снимайте его, — распорядился Гесслиц и пошел в кабинет диктовать протокол.

Спустя полчаса к нему вошел пожилой эксперт в висящих на кончике носа очках и бухгалтерских нарукавниках.

— Вилли, — сказал он, — это не самоубийство. У него на шее две странгуляционные борозды, одна — восходящая, а вторая — горизонтальная замкнутая. Его сперва задушили чем-нибудь вроде шнурка, а потом подвесили.

— Вот как? — Гесслиц выбил пальцами дробь по столу. — Если это и убийство, то уж точно не с целью ограбления. Что еще?

— Да мало чего. Разве что пепельница. В ней полно пепла от сигар. А окурков нигде нету.

— Ну, что ж, значит версия самоубийства хромает на обе ноги.

— Я осмотрел его. Это такой, знаешь, плотный пепел. Светло-серого цвета. Скорее даже светло-стального. Понимаешь?

— Кубинские, — кивнул Гесслиц. — Мои любимые. Ты ведь тоже ими баловался, а?

— Я всю жизнь курю папиросы, старина.

— Хм… Какие-нибудь документы нашли?

— Да, паспорт. — Эксперт подтянул очки ближе к глазам и посмотрел в документ. — Какая-то французская фамилия — Маре. Освальд Маре.

Берлин, Вердершер Маркт, 6, РСХА, V управление, Крипо, 13 августа

Гесслиц встретил Нору после утренней службы на пороге величественной Эммаускирхе, что неподалеку от вокзала Гёрлицер, в которую она ходила всю свою жизнь. Ему нравилось поджидать ее, сидя на каменной тумбе и наблюдая за сдержанной суетой прихожан возле церкви. Когда во тьме высоких дверей под мозаикой Пауля Мона с изображением двух учеников, предлагающих воскресшему Христу передохнуть в Эммаусе: «Останься с нами, ибо день уже на исходе», появлялась хрупкая фигурка Норы с сумкой на локте, Гесслица неизменно посещало чувство благостного покоя. Отбросив недокуренную сигарету, он шел ей навстречу, и в сердце его росло предвкушение радости на ее лице, когда она вдруг увидит его в толпе. «Все в порядке?» — спросит он ее. «Как обычно», — ответит она. Они неспешно пойдут домой, и ее ноги не будут успевать за его размашистой походкой, отяжеленной застарелой хромотой.

Уцепившись за его рукав, Нора в присущей ей удивленной манере говорила:

— Люди вывозят из города детей. С самолетов разбрасывали листовки — уходите. А теперь вот и наши говорят: эвакуируйте детей и женщин, которые не работают в военной промышленности. Пастор тоже советует: увозите детей.

— Ну, вот видишь, мы опять о том же, — подхватил Гесслиц. — Поезжай-ка в Кведлинбург, старушка, хотя бы на неделю. Сестру навестишь, продышишься…