Берлинский дневник (1940-1945)

Лоремари Шенбург пытается раздобыть справку, которая позволила бы ей вернуться в Берлин; без этого д-р Сикс не разрешит ей уехать из Круммхюбеля. Мы приготовили полный термос крепчайшего кофе и несколько крутых яиц — все это она проглотит перед самым осмотром: она надеется, что это резко поднимет ей пульс и вообще как-то повлияет на ее обмен веществ. Врачи теперь, как правило, очень придирчивы. Вообще-то мне самой жаловаться не приходится: меня дважды посылали в горы, а один раз даже в Италию. В понедельник мне снова предстоит ехать в Берлин на несколько дней: предполагается некое «очень важное» совещание.

Кенигсварт. Пятница, 23 июня.

Сегодня утром точно в срок пришла на работу, подолгу говорила с разными людьми, дала всем понять, что я здесь, а потом со спокойной совестью отправилась на уикэнд в Кенигсварт. Я объяснила кадровику, что просто заезжаю туда по дороге в Берлин.

Поездка оказалась ужасной. В Герлице пришлось несколько часов ожидать дрезденского поезда, а когда он подошел, я едва в него втиснулась. Какая-то женщина сунула мне в руки здоровенного младенца, а сама села в другой вагон, и я всю дорогу до Дрездена вынуждена была держать его на руках. Ребенок пищал и ерзал, а я изнемогала. Мне пришла в голову неудачная идея взять с собой аккордеон, и от этого мой багаж сделался еще более громоздким; Но на сей раз я решила оставить побольше своих вещей у Татьяны, так как вскоре я собираюсь перебраться в Берлин окончательно, чтобы именно теперь быть вместе с друзьями. А там мне не следует обременять себя лишним имуществом.

В Дрездене мать забрала своего малыша, а я еще три часа ждала поезда на Эгер. По приезде в Кенигсварт в кои-то веки застала одних лишь своих.

Воскресенье, 25 июня.

Большую часть времени занимались тем, что строили планы на будущее. Всякий раз, когда я приезжаю сюда, мы думаем: а вдруг это в последний раз?

Понедельник, 26 июня.

Вчера в полночь Татьяна, Паул Меттерних и я поехали в Мариенбад, чтобы попасть на поезд Вена-Берлин. Мы сидели в экипаже у станции до пяти утра поезд так и не пришел. В конце концов нам сказали, что около Пильзеня сошел с рельсов более ранний поезд и сообщение прервано. Тогда мы поняли, что ничего не получится: я уже не успею в Берлин на совещание, так как оно назначено сегодня на три часа дня.

На этот раз я действительно смущена и обеспокоена, потому что сегодняшнее совещание считается особенно важным. Послала телеграмму Джаджи Рихтеру: «Zug entgleist».[172] Это звучит как дурная шутка. Когда Мама проснулась, она никак не ожидала обнаружить всех нас снова дома и в постели.

Берлин. Вторник, 27 июня.

На сей раз наш поезд пришел вовремя. Но когда до Берлина оставалось всего полчаса, он остановился прямо посреди поля, так как объявили воздушный налет. Вскоре над нами появились сотни самолетов — пренеприятное ощущение: ведь они вполне могли сбросить на нас часть своего груза. Все смолкли и заметно побледнели. Воздушные нападения на поезда — едва ли не худшее, что может быть: чувствуешь себя таким уязвимым, загнанным в ловушку и беззащитным. Один лишь Паул Меттерних оставался невозмутимым. Сначала все повысовывались из окон, но тут какой-то сердитый пожилой мужчина крикнул, что «они» будут целиться прямо в поднятые к небу лица, сияющие на солнце. На что одна девушка откликнулась: «Erst recht, wenn sie ihre Glatze sehen!».[173] Вскоре нам приказали рассеиваться в поле. Татьяна, Паул и я уселись в канаве посреди посевов. Оттуда нам было слышно, как бомбы падают на город, был виден дым и взрывы. Через шесть часов поезд снова тронулся в путь, но все равно пришлось объезжать Берлин и высаживаться в Потсдаме. Опять прощай мое совещание, если, конечно, оно состоялось.

Готфрид Бисмарк заказал нам комнаты в отеле «Паласт», поскольку его дом переполнен. Сам Потсдам не бомбили, но весь город покрыт густым желтым дымом от берлинских пожаров.

Мы помылись, переоделись и поехали на электричке в Берлин. Я отправилась прямо на работу, а остальные к Герсдорфам. К счастью — или, скорее, наоборот — д-р Сикс был еще у себя, и Джаджи Рихтер, сказав, что из-за меня он раньше времени поседеет, велел мне немедленно к нему зайти.

Я заверила Сикса, что поезд действительно сошел с рельсов, но, кажется, сегодняшний налет смягчил его гнев, потому что он был вежлив. Вообще, как я понимаю, он разражается тирадами на мой счет, когда меня нет, но в лицо всегда корректен. Адам Тротт ненавидит его холодной ненавистью и говорит, что, как бы он ни старался проявлять дружелюбие, мы никогда не должны забывать, кого и что он представляет. Сикс, со своей стороны, видимо, скрепя сердце признает, какой необыкновенный человек Адам, находится в какой-то степени под его обаянием и даже боится его. Ведь Адам, должно быть, единственный оставшийся в его окружении человек, который никогда не боится ему перечить. А Адам относится к Сиксу с бесконечным снисхождением, и, как ни странно, тот с этим мирится.