Берлинское кольцо

Потом вошел Эккер с кофейником и чашками, старинными, как стулья, чашками, которыми можно было похвастаться. Но хозяин не воспользовался удобным случаем, не обратил внимание гостей на мейзенский фарфор, он заговорил совсем о другом, не имевшем никакого отношения к чашкам:

— Австрийцы хотят объявить Вену открытым городом, — сказал он озабоченно.

— Они уже думают о Вене, — усмехнулся Берг.

— Вы хотите сказать, начинают думать о Вене… Да, как это ни прискорбно, мысль о родине пришла к нам слишком поздно…

— Трудно поднимать голос в защиту венской оперы, — заметил Берг, — когда разрушены почти все театры и дворцы Ленинграда. Существует законное чувство мести.

— Австрийцы не начинали войны, — попытался оправдать венцев Эккер.

— Но они не собираются ее и закончить…

— Разве кто-нибудь интересуется нашими желаниями. Как можно винить в молчании немых! Однако пейте кофе, господа. Вспомним доброе старое время. Я всегда по вечерам пил кофе и слушал музыку… Не смейтесь, орган — тоже музыка.

Он смолк и даже остановил руку, чтобы тихая струя из кофейника, падая в чашку, своим журчанием не заглушила звуки органа. Он пел, этот орган. Сейчас пел, и пение не было похоже на стоны и вздохи. Лилась скорбная мелодия, широкая, безбрежная, полонящая все вокруг, весь мир, смиряющая его перед вечным сном.

— Бах! — не думая, сказал Берг.

Минуту, а может и больше, лилась песнь, прежде чем Эккер осмелился прервать ее:

— Мы не любим Баха… Он слишком тяжел.

У Эккера не было желания обличить невежество гостя, он просто отделил Вену от чужеземца. Берг понял это.

— Венцы изгоняют Баха, — сказал он по-прежнему с иронией. — Но терпят нас. — Он имел в виду гестапо и СС. — Милый доктор, музыка слишком тонкое выражение чувств. Я профан в ней, хотя и люблю послушать что-нибудь веселое…

— Вы воспринимаете жизнь оптимистически, господин оберштурмфюрер, — протянул Эккер чашку с кофе гостю. — Вам все ясно и понятно. Это счастье…

Берг пожал плечами — в словах доктора было что-то осуждающее, даже насмешливое. А возможно, в самом деле он утверждал право на счастье для тех, кто видел мир светлым.

— Наверное, — нетвердо ответил Берг.

Снова пропел за стенами свою скорбь орган, напомнил о тщетности человеческих усилий вырваться из плена страданий. Все трое прослушали песнь молча. Доктор вздохнул:

— Это должно кончиться, — сказал он. Тягость войны была непосильна этому крепкому на вид человеку.

— Нужно кончить, — поправил хозяина Берг.

— Нужно? — Какое-то время чужая мысль удивляла Эккера, вызывала даже протест. Потом неожиданно он принял ее. — Да, да, нужно.

Горячий кофе и коньяк наполняли теплом, как-то легче, радостнее становилось у каждого на душе. Эккер перестал слушать стоны органа, забыл, кажется, о них.

— Именно нужно, — повторил он уже смелее. — С людей надо снять путы покорности…

Это был человек настроения, в нем жила бунтарская решимость лишь короткие мгновения, но чаще доктор мучился разочарованием, тяжелым, граничащим с отчаянием. Он ни во что не верил, ни на что не надеялся. Волны репрессий гестапо, захлестывавшие методически Вену, повергали его в ужас — он не боялся за себя, но не мог переносить несчастье близких. Эккер запирался в своей холодной квартире, никого не принимал, никому не звонил, хотя телефон был в доме и исправно действовал. Только читал и слушал вой органа. Да, это был вой, могильный вой, от которого становилось еще тоскливее и еще горше…

Странно, Эккер помогал Бергу. Так получилось. Берг не выбирал помощника, ему дали его в готовом виде. Сын Эккера, молодой адвокат, попал в плен под Сталинградом, через год вступил в «Союз немецких офицеров» и потребовал от отца поддержки антигитлеровского движения. Он знал характер Эккера, поэтому не уговаривал, не просил, а требовал. «Нам никто не поможет, если сами не поймем, что мы люди и нам необходима свобода, — писал он. — Я знаю, ты любишь Вену и пойдешь вместе с нами!» Эккер пошел. Он не был трусом, он мог умереть, умереть молча, но желания бороться упорно, настойчиво не испытывал. Враг казался ему слишком сильным и слишком жестоким, собственные же силы были ничтожными. И все-таки Эккер помогал сопротивлению чем мог и прежде всего своей квартирой и своим положением врача. Он не делал ничего необычного, ничего особенного, и когда ему сказали однажды: «Ваша помощь неоценима», Эккер ответил печальной улыбкой: «Война все-таки продолжается, и четвертый год мы получаем траурные извещения». Он не видел конца…

Саид слушал доктора, как слушают незнакомого, но чем-то уже ставшего близким человека. «А что, если мы ничего не будем делать, — запомнил он слова доктора. — Просто ничего. Попьем кофе, и все…»

И вот теперь они пили кофе и говорили о Бахе, почему-то о Бахе, и о жизни, которая кажется доктору слишком мучительной и потому ненужной, а Саиду, наоборот, — очень нужной, хотя тоже мучительной. Чертовски нужной, и он рад, что Эккер, этот человек, похожий на владельца бара, дарует ему жизнь. «Ничего не будем делать!» Иначе говоря, ничего не надо делать. Да, да. Жить как прежде.