Берта Исла

Может быть, он член ЭТА[20] или близок к ней, ведь обе группировки, как известно, поддерживают контакты и помогают друг другу, но чтобы член ЭТА прекрасно владел английским – таких мало, если вообще найдется хоть один, а может, он и вправду был билингвом, наполовину баском, наполовину ирландцем. Или священником. Церковь много сделала для создания, поддержки, развития и безнаказанной деятельности этих террористических организаций. То есть он человек опытный и подготовленный должным образом. Или он наполовину американец: из Соединенных Штатов посылали для ИРА много денег.

Как удобно пребывать в неведении, как удобно ходить вслепую, как удобно быть обманутым, не говоря уж о том, что очень удобно врать, ведь это по силам любому дураку; занятно, но лгуны обычно считают себя умными и ловкими, хотя особой ловкости тут не требуется. То, о чем нам рассказывают, может существовать или нет, может быть чем-то исключительно важным или полной ерундой, совсем невинным или крайне опасным, может испортить нам жизнь или никак ее не затронуть. Мы способны долго пребывать в заблуждении, веря, будто все в нашей жизни понятно, стабильно и достижимо, и вдруг обнаруживаем, что все в ней сомнительно и вязко, неуправляемо, лишено опоры – или это просто спектакль, и мы сидим в театре, твердо полагая, что перед нами реальная действительность, потому что не заметили, как погас свет и поднялся занавес, мало того, мы и сами находимся на сцене, а не внизу или наверху среди зрителей, или на экране в кинотеатре, без права покинуть его, обманом затянутые в фильм и вынужденные повторять себя самих во время каждого нового сеанса – превращенные в статистов, лишенные возможности изменить ход событий, сюжет, точку зрения, свет, всю эту историю, которую кто-то решил сделать навсегда именно такой. Глядя на собственную жизнь, человек обнаруживает, что есть вещи столь же необратимые, как история, прочитанная в книге или увиденная в кино, то есть история, уже кем-то рассказанная; есть вещи, которые заставляют нас идти по дороге, с которой практически нельзя свернуть и на которой нам в лучшем случае позволено сделать что-то неожиданное – взмахнуть рукой или незаметно подмигнуть; мы должны держаться этой дороги, даже если пытаемся убежать, потому что, сами того не желая, уже к ней привязаны и от нее зависит каждое наше движение и каждый наш гибельный шаг, а решим мы идти по ней дальше или убежать, не имеет значения. Мы движемся по ней против собственной воли, часто сами того не сознавая, кто-то нас на нее поставил – в моем случае это был Томас, человек, которого я люблю уже сто тысяч лет и с которым связала свою жизнь навсегда, во всяком случае, хотела связать навсегда.

Эти дни и недели ожидания я провела словно в густом тумане, строя разные догадки и от оптимизма скатываясь в полный пессимизм: может быть, Томас – это все тот же Томас, каким был раньше, а Кинделаны ошиблись; или Томас обманывал меня с самого начала, и у него была еще и другая, тайная, жизнь, о которой он не имел права рассказать даже мне. Я буквально изнемогала под грузом сомнений, и в голове у меня порой звучали строки, которые иногда рассеянно повторял Томас, например когда брился, – он мог их напевать, а мог нашептывать. Томас помнил наизусть массу стихов, в том числе и длинных, и я точно не знаю, из одного и того же стихотворения были все эти строки или нет и одному ли поэту принадлежали; во всяком случае, Элиота Томас цитировал часто – громко и очень быстро. Надо будет спросить его об этом, когда он вернется, – а когда, черт возьми, он вернется? Сейчас в голове у меня звучала такая строка: “Так умирает воздух”. И на самом деле беда была не в том, что мне не хватало воздуха, нет, все оказалось хуже: воздуха словно вообще больше нигде не было, его больше не было во всей вселенной – он просто исчез. А продекламировав еще несколько строк, которых я не понимала и потому не запомнила, Томас добавлял: “Так умирает земля”. This is the death of earth. Потом выносился приговор и прочим стихиям: “Так умрут вода и огонь”, – хотя было бы хорошо, если бы огонь был мертв уже в то утро, когда здесь разыгрался “эпизод” с зажигалкой и бензином. Но я не могла никак выкинуть из головы именно первую из этих строк: This is the death of air, которую он произносил всегда только по-английски.