Берта Исла

– Мистер Рересби, – сказала я, – после нашего с вами разговора я не имела никаких вестей от Тома. Вы не знаете, он все еще в отъезде, все еще в Германии? Вам не удалось каким-нибудь образом сообщить ему о моем звонке? Он знает, что мне нужно поговорить с ним, или понятия не имеет, что вот уже две недели я разыскиваю его в надежде хоть что-нибудь о нем услышать? – Потом добавила, и, возможно, напрасно: – Да, и еще одной вещи я так и не поняла. Он находится в Западной Германии или Восточной? Если, конечно, можно об этом говорить.

Мистер Рересби на сей раз держался менее любезно, словно мои вопросы вызвали у него досаду и он воспринял мой второй звонок как совершенно неуместный. Мне даже показалось, что он потерял ко мне уважение. Или потерял его к Томасу, который не смог научить жену терпеливо ждать и помалкивать. А может, Томас провалил какое-то дело и уже был ему не очень нужен. Во всяком случае, в тоне Рересби прозвучало что-то вроде разочарования.

– Миссис Невинсон, – сказал он, не ответив ни на один из моих вопросов, – вы проявляете излишнее нетерпение, что не идет на пользу вашему супругу. Как я вам говорил, это дело может продлиться дольше, чем предполагалось. Если Том не связался с вами, значит, у него не было такой возможности, разве не понятно? Почему вы проявляете такую настойчивость? Дайте ему время покончить с делами. Только после этого он сможет вернуться.

На сей раз я решилась кое-что ему рассказать, чтобы он оценил серьезность случившегося и обеспокоился, или мне хотелось хотя бы пробудить его любопытство:

– Мистер Рересби, наш ребенок мог погибнуть. Как вы понимаете, это отнюдь не мелочь. Поймите, я должна срочно поговорить с Томом. Он должен принять меры, должен что-то сделать, чтобы такое больше не повторилось. Я не знаю, что происходит и где на самом деле работает Том. Но точно знаю, что из-за его работы наш мальчик мог заживо сгореть. Мне сказали, что Том служит в МИ-6. И вы должны быть в курсе. Это правда?

Но Рересби был не из тех, кого можно заболтать или тронуть всплеском эмоций, тем более что он, очевидно, угадал, что моя горячность была рассчитанной и не совсем искренней, поскольку естественнее было бы дать ей волю во время нашего первого разговора, когда память об “эпизоде” была еще совсем свежей, а не две недели спустя. Он был не из тех, кто клюет на приманку, а потом позволяет что-то у него выведать, не из тех, кто станет отвечать, если отвечать не желает. Он не спросил, что все-таки случилось и кто угрожал нашему сыну, почему тот мог заживо сгореть и от кого я услышала про МИ-6. Мои слова его вроде бы никак не всполошили.

– Все это очень печально, миссис Невинсон. Но Тому, пожалуй, не стоило заводить ребенка на таком этапе своей жизни, когда происходит еще только наладка. Ничего больше я вам сказать не могу. Насколько мне известно, Томас одновременно служит и в Форин-офисе, и в нашем посольстве в Мадриде – работает там и там очень эффективно, его ждет большое будущее, поверьте мне. А если бы его завербовали также и секретные службы, я бы об этом ничего не знал. Как правило, никому не известно, кто там служит, и, думаю, вы понимаете, что так и должно быть. Иначе почему бы им называться “секретными”? Когда он вернется, поговорите с ним, задайте ему те же вопросы, что и мне. А я не могу ответить на них, поскольку ответов не знаю.

“Как удобно убедить себя, будто ты что-то знаешь, даже если ничего, по сути, не знаешь, – подумала я. – Как удобно двигаться вслепую во мраке. Или это наше естественное состояние? Во мраке наверняка двигается и Томас тоже, а не одна я, не одна я. И он тоже – в том своем мире, оказавшемся таким штормовым и мутным, особенно для меня”.

Томас появился только через четыре недели после “эпизода”, от которого я до сих пор до конца не пришла в себя, мне и сейчас иногда снится та сцена, и я просыпаюсь в холодном поту, задыхаясь, словно с того дня не прошли годы. Он позвонил накануне приезда, но разговор отложил до нашей встречи:

– Нет никакого смысла рассказывать мне о случившемся в спешке. Давай не будем обсуждать это прямо сейчас. И с упреками тоже подожди. Завтра вечером я буду дома, за ужином и поговорим.

– Но я не могу больше ждать. Случилась очень страшная вещь, ты даже представить себе ничего подобного не можешь. Я не знаю, чем ты занимаешься, но так продолжаться не может. Почему ты не был со мной откровенен? Почему скрыл правду? В какие игры ты играешь, Томас? Из-за тебя чуть не погиб наш мальчик, понимаешь ты это? Ему угрожали.

– Мне кое-что уже рассказали здесь, в Лондоне, когда я вернулся. Я только вчера приехал, дай мне передохнуть хотя бы немного, хотя бы сегодня.

– Как ты мог столько времени держать меня в неведении? Откуда ты приехал? Откуда?

– Оттуда, – ответил он, как мальчишки обычно отвечают родителям на вопрос, откуда они явились так поздно.

Из чего я вывела, что он не слишком расположен выслушивать обвинения или восклицать теа culpa[21]. И все-таки он добавил, но не ради оправдания, а чтобы внести в дело ясность: