Берта Исла

– Именно так и отвечает ему Уильямс: “Ваше величество были тогда не в истинном своем виде; я принял вас за простого солдата. Темная ночь, ваша одежда и простое обхождение обманули меня; и потому все, что ваше величество потерпели от меня в таком виде, я прошу вас отнести на свой собственный счет, а не на мой. Ведь если бы вы и впрямь были тем, за кого я вас принял, на мне не было бы никакой вины. И потому прошу ваше величество простить меня”. Я, конечно, цитирую по памяти, – добавила я, – но смысл его аргументов был именно такой.

– А по-моему, этот Уильямс и не должен был молить о прощении, – сказал Томас с излишней горячностью (какую обычно проявляют самые неискушенные читатели и зрители, то есть дети и подростки). – Ясно ведь, что он не хотел его оскорбить. Если король выдает себя за кого-то другого, он перестает быть королем, пока разыгрывает этот фарс. И не имеет значения, что ему тогда сказали, даже если слова были обидными, непочтительными, даже если они призывали к мятежу; их вроде как и не было, на них нельзя обращать внимания, их надо просто стереть из памяти. Ну и как поступил Генрих? Казнил солдата или простил?

Томасу не терпелось узнать, как развязался этот узел, воспользовался ли Генрих тем, что услышал обманным путем, поняв, что солдат его презирает (с чего и начался их спор, их ссора и обещание решить дело поединком), или он снял с Уильямса всякую вину, какого бы мнения тот ни придерживался и с кем бы ни вступил в спор, не ведая, перед кем открывает душу. Я быстро посмотрела на мужа – то ли растерянно, то ли с нежностью и жалостью, а скорее с невольной иронией. Он продолжал неуклюже укачивать Элису, хотя она уже крепко спала и дышала ровно и спокойно. Я хотела было забрать у него дочку и отнести в кроватку, но решила не спешить.

– По-моему, ты совершенно прав, как прав и Уильямс, и это для всех очевидно. Скажем так: накануне сражения король внедрился в ряды своих солдат, в ряды тех, кто верно ему служит и готов умереть за него или за свою родину, что в ту эпоху было одно и то же и для армии – равнозначно. Если даже сегодня, вопреки серьезнейшим переменам, случившимся в мире, многие политики в своей непомерной гордыне склонны верить, будто они – это и есть страна, и многим из них удается убедить в этом толпы сограждан, то вообрази, как обстояло дело в тысяча четыреста пятнадцатом году. Солдаты задумывались о смысле войны, о том, правое дело защищают или нет, но у них и в мыслях не было спастись бегством или нарушить приказы командиров. Однако именно потому, что король действовал по-шпионски, он и не имел права потом воспользоваться услышанным, тем, что было ему сказано от чистого сердца и без опаски. Если он накажет солдата, то обманет доверие одного из своих подданных, который не подозревал, что может поплатиться головой за откровенные речи перед человеком, державшим себя по-свойски. А теперь солдат оказался в неравном с ним положении – без малейшего шанса оправдаться. Так мы оцениваем эту ситуацию сейчас, правда? Но ведь так же наверняка видели ее и во времена Шекспира, два века спустя после знаменитого сражения. Поведение Генриха кажется нам неправильным, нечестным. Король был всемогущим, его воля не оспаривалась, и поэтому, наверное, легко меняющий свое мнение капитан советует ему без раздумий казнить солдата, лишить жизни, которой не лишил его враг в только что оконченном бою – и оконченном с победой. Капитан считает: какая разница, как узнал король про дерзкие речи Уильямса, какая разница, кому обещал солдат дать пощечину, ведь на самом деле он угрожал королю, а король остается королем, даже если прикинется нищим, как это бывает в сказках. Так рассуждает капитан, во всяком случае, так ему велят рассуждать его убеждения и вера. Зовут капитана Флюэллен…

Я замолчала, поняв, что Томас насторожился, услышав слова, с которыми мне, пожалуй, не следовало торопиться. Слова “внедриться” и “шпион” он явно принял на свой счет и наверняка теперь догадается, к чему я клоню и зачем вспомнила шекспировскую сцену. Он ведь только что сам заявил: за солдатом нет никакой вины, и король поступил бы несправедливо, наказав его; последствия сказанного и сделанного, даже тяжесть этих последствий, зависят еще и от чистоты примененных для расследования методов, от того, честные они были или нет.

Томас ничего не ответил, во всяком случае, ответил не сразу, но его явно волновало, как решился их спор:

– Не заставляй меня идти и отыскивать шекспировский текст, Берта. Какой это акт и какая сцена? Не тяни, скажи, как поступил король. Я ведь сказал, что совершенно не помню, что там было потом, будто никогда и не читал пьесы. Думаю, король все-таки велел повесить солдата. Или нет, отпустил подобру-поздорову, коль скоро бой они выиграли. Вряд ли стоит проявлять строгость по отношению к тем, кто за тебя сражался и добился нежданной победы, которой суждено войти в анналы истории.

Я решила еще немного потянуть время, чтобы Томас расслабился и снова потерял бдительность. Я подошла и забрала у него девочку: