Берта Исла

– Если тот голос сводит тебя с ума, может, этот понравится больше.

Но и этот тоже тревожил и раздражал меня, хотя нервировал и пугал не столько голос Томаса, сколько его вид, словно в дом ко мне один за другим проскальзывали незнакомые люди, вселялись в Томаса или подменяли его собой: если бы такое случилось в прежние времена, пришлось бы призывать священника, чтобы изгнать из него бесов. Теперь его преображения стали настолько безупречными, что вызывали страх, а то и ужас: он мог выдать себя за кого угодно. Томаса хорошо натренировали, и за эти годы он как следует отшлифовал свой талант, то есть превратился в актера-хамелеона или профессионального имитатора – не хуже тех, что выступают по радио и заставляют слушателей поверить, будто к ним обращаются председатель правительства, король или папа римский. Но эти словесные перевоплощения устраивались уже не ради шутки и развлечения, как раньше; теперь дело шло всерьез, и его серьезность выглядела зловещей, обман был намеренным, как в случае с подделанной картиной, которую выставляют и продают, выдавая за подлинник, или как в сюжете классической комедии, когда коварный соблазнитель пользуется безлунной ночью, чтобы проскользнуть в постель к женщине и прикинуться ее возлюбленным. Человек, способный на подобные фокусы, может обмануть кого угодно и очень опасен, подумала я, меня огорчила мысль о том, на что мой муж, моя многолетняя любовь, пускает свои таланты, находясь вдали от нас. Поэтому я хотела непременно договорить начатое. Элисе, как казалось, не мешал хорошо поставленный и звонкий голос отца, она заснула у него на руках, вдыхая его запах; наверное, любой голос успокаивает детей, абсолютно любой, ведь для них главное – знать, что они не одни и рядом есть кто-то, кто их оберегает.

– А теперь скажи мне твое мнение. Один из солдат в той сцене – Балтес, если я правильно помню, или нет, это был Уильямс – ввязывается в спор с королем, который завернулся в плащ, чтобы его не узнали, во всяком случае, лица его почти не видно, к тому же еще не начало светать. Уильямс говорит что-то дерзкое про своего монарха, а король защищает его (то есть себя самого, но говорит вроде как от лица другого человека), оба горячатся и дают обещание докончить спор после боя, если только останутся в живых. Они обмениваются перчатками, чтобы потом узнать друг друга по ним: у одного перчатка будет на шлеме, у другого – на шапке, пока они снова не встретятся, если, конечно, встретятся. Что и случается несколько сцен спустя. Генрих Пятый, естественно, остался в живых и видит проходящего мимо Уильямса, пока слушает отчет о погибших французах и потерях в английском войске. Король, как ему и положено, стоит в окружении свиты и обращается к солдату, заметив свою перчатку у того на шапке. Он интересуется, почему тот носит ее таким образом, и Уильямс рассказывает о случившейся накануне ссоре с незнакомым англичанином или валлийцем. “А если тот окажется знатным дворянином?” – ехидно спрашивает король. На что Уильямс отвечает с одобрения присутствующего рядом капитана, что, как бы высоко ни стоял тот, с кем они отложили свой поединок, он, Уильямс, должен выполнить клятву и дать обещанную пощечину, коль скоро уцелел в бою и не был ранен. Затем там начинаются всякие рассуждения, не имеющие отношения к делу, но наконец король показывает солдату пару к той перчатке, которую Уильямс носит на шапке, получив у костра от незнакомца. Генрих начинает упрекать солдата за дерзость, за то, что он нагрубил своему королю: “Дай мне свою перчатку, солдат. Смотри, вот пара к ней. Я тот, с кем ты обещал подраться. Ты нам порядком нагрубил, молодчик”. На сей раз он использует множественное число, чтобы напугать солдата, на что я обратила внимание, когда читала пьесу в последний раз, готовясь к занятиям: “Ты нам порядком нагрубил, молодчик”. А капитан, стоявший рядом, быстро меняет свою позицию и советует Генриху наказать Уильямса: “С разрешения вашего величества, за это должна ответить его шея, если только существуют в мире военные законы”.

– Знаешь, я ничего такого не помню. Ту знаменитую сцену помню, а эту нет, совершенно не помню, – сказал Томас на сей раз по-испански и своим обычным, то есть настоящим, голосом, словно вдруг снова стал самим собой, возможно заинтересовавшись моим пересказом. – И что сделал король? Велел его казнить? Это было бы совсем несправедливо, это было бы злоупотреблением властью. Солдат ведь не знал, с кем на самом деле разговаривал той ночью, он принял его за простого воина, за ровню, с кем можно как поспорить, так и подраться.