Берта Исла

Возможно, вопрос, который я задала Томасу, был для меня важнее, чем я сама поначалу думала. Мы вдвоем сидели под деревьями на террасе ресторана на бульваре Художника Росалеса, уже кончалось лето, наступил сентябрь, малыша мы оставили у родителей Томаса. Он посмотрел на меня удивленно и не без досады, что отчасти уже можно было считать ответом, во всяком случае, именно так я это восприняла.

– К чему этот разговор? Мы ведь договорились, что ты не будешь задавать мне лишних вопросов, правда?

– Правда, но ведь я не спрашиваю ничего конкретного, не спрашиваю, где ты был, и зачем, и с кем, не спрашиваю, что ты там сделал или не стал делать. Я только хочу знать, бывает ли такое? В общем и целом. По-моему, вполне естественное любопытство. А разве тебе не было бы любопытно, окажись я на твоем месте, случись мне выдавать себя за другую женщину и вести себя с незнакомыми людьми так, словно я не замужем и у меня нет ребенка? Согласись, что и тебя мучило бы любопытство. Иначе я обижусь.

Я попыталась обратить свой вопрос в шутку, поэтому последние слова произнесла с улыбкой. Но шутки не получилось. Он отвел глаза и задумался. Потом занялся своим пивом, потом поставил стакан на стол, потом опять сделал несколько глотков.

– Ну зачем тебе это знать? Чтобы при каждом моем отъезде терзаться сомнениями? Воображать, не сплю ли я с другой женщиной, подчиняясь служебным интересам? Ничего из того, что происходит во время моих командировок, тебя касаться не должно, и ты с этим согласилась. Ничего этого для тебя просто-напросто не существует. И для меня тоже вроде как не существует. Не существует. Тебе не доводилось слышать про солдат, которые, возвратясь с фронта домой, никогда не вспоминают, что пережили на войне и что им приходилось там делать? Они ни слова не говорят про это – даже через пятьдесят лет, даже на смертном одре. Как будто в жизни не участвовали ни в одном бою. У меня ситуация та же, но с одним отличием: они сами решают молчать, а у нас нет права выбора. Мы молчать обязаны. До конца своих дней. Иначе нас обвинят в разглашении государственной тайны. Я не шучу, поверь.

Снова и снова звучало уже привычное “мы”, и он, вне всякого сомнения, чувствовал себя частью целого или членом особого тайного клуба и черпал в этом силы.