Беруны. Из Гощи гость

надо и мне хлебнуть из твоей фляжки за его царское здоровье.

И он недолго думая взял с лавки откупоренную фляжку и хлестнул из нее себе в глотку.

Но в фляжке, должно быть, было какое-то чертово зелье. Григорию после вчерашней

подслащенной бражки у казначеи и бархатных наливок показалось, что ему вставили мушкет

в горло и пальнули в нутро пулькой, плавленной в соли и желчи. Тройной крепости водка

обожгла черноризцу рот, и глотку, и черева, и он только и смог, что присесть на лавку. А пана

Феликса чуть не разорвало от смеха, когда он увидел, что у дьякона глаза полезли на лоб и

слезы поползли по сразу вспотевшим скулам. Дьякон, передохнув наконец, поставил крепко

зажатую в обеих руках фляжку обратно на лавку и полез к пану Феликсу в чемоданчик. Он

наугад выудил оттуда какой-то заедок, сунул его себе в одубелый рот и принялся жевать, не

молвя слова. Но пан Феликс орал у него под самым ухом:

– Попе, не попьешь ли еще горелки?.. Водка огнем хвачена, ксендзом свячена...

Отрепьев замотал было головой, но потом пошел в угол, достал там с полу глиняный

горшок, отлил из него в лохань немного водицы и долил его затем доверху польской водкой

из панской фляжки. И принялся попивать из горшка и закусывать разной снедью, которою

набит был у пана Феликса его заморский чемоданчик.

– Гай да попе! – затопотал своими журавлиными ногами веселый пан Феликс. – В каком

это ты пекле научился хлестать так водку? Да ты ее, пьянчуга, так с водою сразу вытянешь

жбан целый и мне опохмелиться не оставишь и чарки, пьянчуга!

Но Григорий уже опомнился от продравшего его насквозь первого глотка неразбавленной

водки. Он глянул на пана и молвил назидательно:

– Не тот есть пьяница, кто, упившись, ляжет спать, но тот есть пьяница, кто, упившись,

толчет, бьется, сварится; а соком сим, – добавил он, осушив свой горшок, – и апостолы

утешались.

Эти слова его привели пана Феликса в окончательный восторг. Длинноногий пан только

потряхивал своими алмазами в серьгах и похлопывал себя по наряженным в красное сукно

ляжкам.

– Ну и что за голова у попа! – кричал он, топорща усы и ероша хохол на макушке. – Что

за ясный разум! Едем, попе, с нами в Путивль пану царю поклониться.

– Отчего ж не так, – согласился Отрепьев. – Мне и самому в Путивль надобно без

прометки.

– Ну, так сбирай, попе, свои манатки. Гей, живо!

– Недолго мне, – молвил Отрепьев, поднявшись с лавки и почувствовав приятную

истому, сразу разлившуюся по всем его суставам. – Недо-о-олго мне-е-э! – потряс он стены

избушки неистовым своим рыком. – Хо-хо-хо!.. Бог то ведает, не подменный ли царевич...

Чего? Манатки?.. Вон они, мои манатки: шмыг да в руки шлык – и весь я тут. Да еще кобыла

моя на задворках.

Они вышли на двор; ратные люди – со всем своим доспехом, а Григорий – имея на себе

свой шлык и кожух. На задворках оседлали они с помощью конюшей монахини лошадей и

под звон к обедне поехали прочь, гуторя и играя на застоявшихся конях.

У казначеиной избы Григорий соскочил с кобылы.

– Я тут сейчас... Езжайте за вороты, паны бояре. Хо-хо!..

Он прыгнул на крылечко, пробежал сени и вломился в горницу.

Мать-казначея была одна. Простоволосая, сидела она у окошка и поглядывала, как

редкие снежинки, виясь и порхая, ниспадают на землю. Завидя дьякона, шагнувшего через

порог, она вскочила, чтобы покрыть себе голову черным своим колпаком. Но Григорий

подошел к ней, взял за руку и сказал, обдавая ее крепким и жарким винным духом:

– Вот что, мать... Царевич он – подлинный... «Се жених гря-дет во по-лу-но-щи...» –

запел он было, но потом добавил просто, без затей и скомороший: – К пресветлой Руси,

невесте наикраснейшей, идет молодой царь, произросший от светлого корня. А Отрепьев –

это я, Чудова монастыря дьякон Григорий, – сказал он тихо, поникнув головою, – книжный

писец и монах гонимый.

У матери-казначеи заходила-завертелась перед глазами келья со всем ее убранством. Вот

глянула на черницу с образа из красного угла богородица скорбными очами и поплыла вместе

с неугасимой лампадой направо, к лежанке. И казначея сразу опустилась на лавку. Монахиня

в ужасе смотрела на Отрепьева широко раскрытыми глазами, не моргая, безмолвно.

– Помяни меня, мать... коли на молитве... – сказал чуть слышно Григорий и осторожно

пошел к двери.

Но, выйдя на улицу, он глубоко вдохнул в себя морозный воздух, словно испил воды

студёной, шлыком своим тряхнул, улыбнулся во весь рот чему-то и взгромоздился на свою

серую кобылу. Той не терпелось, и она рыла копытом нападавший за ночь снег. Почуяв на

себе всадника, она бойко устремилась к воротам и вынесла Отрепьева в поле.

Далеко впереди, в легком сизом пару, плыли по белой пороше попутчики Отрепьева. От

монастырской колокольни гулкая волна, перехлестывая через Отрепьева, катилась им вслед.

И черноризец, подбодрив свою и без того прыткую нынче кобылу ударом каблуков в ребра,

бросился настигать товарищей, державших, как и он, путь свой в Путивль.

VIII. КВИНТИЛИАН1