Беруны. Из Гощи гость

вино клыкастой литовке. А то ведь она уже заглядывалась на алмазы в его ушах: золотые

серьги пана Феликса так и стреляли во все стороны цветными стрелками – зелеными,

синими, розовыми. Пан Феликс тряхнул ими, ругнулся на прощанье с досады и побрел во-

свояси, хоть и налегке, с пустым кошелем, но пошатываясь, путаясь длинными ногами между

сугробами, которых намело по иным местам едва не до кровельных стрех.

Пану Феликсу нужно было пройти широкой улицей от Глухой башни до Тайнинской,

потом по крутой насыпи малыми скользкими тропками подняться наверх, в Городок. Было

светло. Казалось, что кто-то широкой рукой щедро разбросал по синему небу мириады

драгоценных камней. И то: не на золотых ли нитях держались там эти изумруды, яркие, как в

королевской короне, эти рубины, блестевшие, как огоньки, которыми усеяно было теперь

поле за городовою стеною, эти алмазы, подобные тем, что еще оставались в ушах у

продувшегося пана? Но снег был глубок, и даже длинноногому пану круто приходилось,

когда он то и дело проваливался в ров или в иную какую-нибудь дыру, прикрытую белою

обманчивою пеленою. И еще того хуже обернулось было, когда пан Феликс приметил, что

какие-то двое идут за ним в отдалении, следуют за ним неотступно по улице, которая

заламывалась коленами, упиралась в тупики, разбегалась вкривь и вкось межеулками и

проходными пустырями. Пан Феликс выбрался из воронки, в которую провалился по пояс, и,

выйдя на середину улицы, стал поджидать тех двоих, непрошеных своих провожатых. Но и

провожатые остановились. Тогда пан Феликс вытащил из-под епанчи длиннейшую свою

шпагу. Как принято было в таких случаях у поляков, он вскричал воинственно: «Кири

елейсон!»1 – и при свете огней, ярко отблескивавших с поля, двинулся с обнаженною шпагою

на злочинцев.

Пан Феликс шел в атаку, скользя и оступаясь, размахивая своею шпагою, побывавшею во

1 Господи помилуй! (греч.)

многих переделках. Уже не более десяти шагов надо было сделать пану Феликсу, чтобы

подойти к шишам этим вплотную и пощекотать их отточенным, как бритва, булатом... Уже

пан Феликс явственно видел в руках одного из них кистенек с нагвозженным ядрышком и

разглядел плоское лицо другого, его лошадиные зубы и в ухе медную серьгу... Плосколицый

вдруг крикнул толстым голосом, и оба злочинца сразу подобрали полы и, не мешкая,

пустились в проулочек, предоставив доблестному пану уже одному, без провожатых,

добираться до своей квартиры.

Князь Иван у себя на лавке, ежась под палевой своей шубой, слышал, как вломился в

сени беспокойный пан Феликс; как барабанил он каблуками, сметая с ног своих снег; как

наполнил он свой закуток за дощатой перегородкой смехом, стуком, руганью и воркотней. Но

спустя малое время стихло и у пана Феликса, и умолкла запорожская песня под Городком. В

ночи, в снегах, в пустыне, у русской земли на краю стоял теперь молча Путивль, точно

сторож, опершийся на копье, точно дозорный, высланный от московских городов к рубежам

поискать татарского следу, посмотреть, не крадется ли враг.

X. ВОРЫ

Догорал последний костер за кирпичною стеною. Со стороны Гремячей башни подошла

к крепости последняя запорожская хоругвь. Заиндевели шапки на степных рыцарях; конским

навозом и дегтем вымазаны были их широкие красные шаровары. Кони казацкие фыркали на

холоду, и протяжно, перебивая друг друга, скрипели полозья бесчисленных саней,

строившихся полукольцом позади спешенных полков. Димитрий, насилу уложенный

Хвалибогом в постель, зачарованно прислушивался к этому скрипу и, сбросив с себя одеяло,

несколько раз, ступая по коврам босыми ногами, подбирался в темноте к ставням и приникал

ухом к пахнувшему пылью сукну. Но на улице уже стихло все: и гиканье, и стук, и скрип.

Утром чуть свет Димитрий уже был у конюшен. Там, едва удерживаемый толпою

конюхов, прядал из стороны в сторону дикий карабаир1 в сыромятном наморднике на храпе –

подарок ногайского князя Истерека. Димитрий, не выждав нимало, свистнул неистово и, не

вдевая ноги в стремя, только ухватившись руками за луку, вскочил в разделанное бирюзою

бухарское седло. Караковый копь взмыл вверх, но сразу почуял колючую шпору в холеном

боку и крепкую руку всадника, со страшною силою натянувшую поводья. И замиренный

зверь тяжело пал на передние ноги. Он словно врос всеми четырьмя копытами в снег и

только подрагивал мелкою дрожью да косил глазами, в которых горел кровавый огонь.

Димитрий снова прошел шпорами по золотистым его подпалинам, и конь словно разго-

ворился всеми дробными своими побрякушками, он легко заплясал под всадником и такой же

колышущейся побежкой поплыл к открытым воротам. Воевода Рубец да князь Иван

Хворостинин с паном Феликсом Заблоцким едва поспели за быстрым, как всегда,