Беруны. Из Гощи гость

Ивана Васильевича, пожаловал вас великий государь Димитрий Иванович: повелел вас не в

тюрьму метать, не пыткой пытать, не казнью казнить...

Толстоголосый заржал от радости, взвизгнул поползень, и оба ухватились за Димитриевы

сапоги.

– И вы, – продолжал воевода, – нищая братия, попомнив неизреченную царскую

милость, ходили бы по рынкам, и по дорогам, и по селениям и оповещали всех христиан

православных, что Димитрий Иванович есть истинно царь, царь прирожденный, Иванова

племени.

Толстоголосый вспрянул на ноги и метнулся к дверям, И поползень туда же – резво

замолотил колодками своими по кирпичному полу. Но вдруг на середину палаты выскочил

пан Феликс. Он вцепился толстоголосому в ворот и потащил его на свет, к окошку.

– То так, то так, то та-а-ак!.. – заквакал шляхтич. – Опознал я тебя, братику, напоследок.

Ходи же сюда, ходи сюда!..

– Да ты, полях, с ума сбрел?.. – барахтался в руках пана Феликса Толстоголосый.

– Я сбрел?.. Ты сбрел! – стал теребить пан Феликс толстоголосого, приговаривая: –

Негодник... плут. . бездельник... висельник... Для чего тебе было вчера ночью... топать от

корчмы за мною?.. Ну! Молви, бродяга!

– Когда ночью? – взвопил Толстоголосый. – Я утром только-только в Путивль прибрел.

Сироты мы, нищая братия. Пусти ты меня!

– Когда пан царь тебя пустил, то и я тебя пущу, – немилосердно тряс пан Феликс за ворот

толстоголосого сироту. – Когда пан царь смиловался над тобой, то и я смилуюсь над тобой...

И пан Феликс потащил толстоголосого на крыльцо. Никто и вякнуть не успел, как по

наружной лестнице загрохотало что-то, и запыхавшийся пан Феликс показался опять в

раскрытой настежь двери.

Тогда пришел черед Отрепьева. В досаде, что не удалось ему поквитаться с

толстоголосым до конца, он обрушил свой гнев на безногого поползня, тщетно пытавшегося

на колодках своих пробраться к выходу. Черноризец выудил калечку откуда-то снизу, из-под

ног стоявшей плотною стеною толпы, поднял на руки и, держа его высоко над головой своей,

вынес на крыльцо.

– Праведник, сколь бы ни был он гоним, но всегда процветет, – возгласил на крыльце

дьякон. – А ты, упырь, ползи ужом, катись ежом.

И он низверг поползня вниз, в кучу снега, которую нагребли дворники, расчищая к

хоромам тропу.

Высыпавший из палаты народ увидел поползня, барахтавшегося в снежной куче. Он и

сам стал похож на снежный ком, поползень безногий, когда выбрался наконец из кучи той.

Комом же покатился он по двору и по улице, докатился до насыпи и скатился с насыпи

дальше, вниз. Там он и прошмыгнул через какую-то щель, и больше ни его, ни

толстоголосого никто не видывал в Путивле.

– Неведомо, откуда пришли, – говорили о них в народе, – демоны знают, в какой

скважине и ухоронились.

XII. БЕЖИТ ДОРОГА ОТ СЕЛЕНИЯ К СЕЛЕНИЮ

На исходе ночь. В небе звезды померкли. На зимней заре стал вычерчиваться острый тын

вокруг воеводского двора. Тихо... Только лошадь с торбой на храпе перетирает с хрустом на

зубах своих овес да свистит носом малый, зарывшийся на розвальнях в сено. А наверху, в

воеводских хоромах – должно быть, в ставне оконном, – глазок; в глазке – огонек.

Димитрий, взъерошенный, недоспавший, в накинутой поверх исподников комнатной

шубе, сидит на скамье, убрав и ноги под шубу, на красную бархатную перинку.

– Бились мы с тобой по рукам, Акилла?.. – говорит зевая Димитрий.

– Бились, государь, – отвечает сурово Акилла, навалившись одной рукой на клюшку, а

другою поправляя кушак поверх красного сукмана1.

– Обещались мы польготить черному люду... А и ты обещался нам служить и прямить.

– Обещался, государь.

– Наказ тебе даден, казна отсчитана, в деле том ты опытен. Весь ты готов?

– Все уготовлено, государь... Конь добрый, всякий харч, у крыльца в розвальнях – малый.

– Надежен он, малый? Верный ли человек?

– Племянник мой.

– Ну, и сослужите мне оба службу, ты да он. А и я не забуду вас.

Димитрий протянул руку Акилле. Старик подбежал, ткнулся бородой в его руку,

обмахнул себя троекратно крестом и заковылял к двери. Воевода Рубец остался с Димитрием,

а князь Иван пошел за Акиллою в сени.

– Попомни ж, – молвил ему князь Иван; когда они вышли на крыльцо, – не забудь:

хворостининский двор на Чертолье у Ильи. Конюха Кузьму спросишь, от меня вестей

передашь; скажи, воротится-де князь по весне, ужо воротится... Пусть он там всё... как и

доселе... пусть за всем поглядит. Поживи у меня с малым. Я чай, в избах у меня найдется

место и про вас.

Акилла покивал головой, растормошил малого своего и полез в розвальни.

– Едем, Нефед!

– Едем, батька!

И Нефед, спотыкаясь спросонок, пошел снимать торбу, продетую у лошади промеж

ушей.

На взвозе были крутые выбоины, лошадь, храпя, оседала на задние ноги, широкие

розвальни, накатывая на нее всею своею тяжестью, чуть и вовсе не валили ее с ног. Но за

взвозом дорога пошла ровней; яркие полосы рассинились в утреннем небе; растрепанные