Беруны. Из Гощи гость

– Считали его, государя, будто в Угличе убитым, будто его и похоронили там в церкви у

Спаса; ан то враки и ложь от изменников и лиходеев.

Акилла подобрал свои клюшки, поднялся с земли и протиснулся сквозь оцепенелую

толпу, не спускавшую глаз с кишок: в мусоре и прахе они, подобно змеям на солнце,

раскинулись у дороги.

За мясными лавками, в месте глухом, почудился Акилле чей-то шаг, ровный, тяжелый,

все ближе... Старик обернулся. Прямо на него шел плосколицый, пегобородый жердила, шел

и скалил длинные, желтые, как у лошади, зубы.

Акилла завертелся, где стоял, замахал клюшками своими, а плосколицый уже был подле.

Он хватил Акиллу кулаком под загорбок и поволок по порожнему месту обратно к лавкам.

Акилла забился в его руках, еле выбился, и стали они друг против друга, бледные, потные,

злые.

– Чего надобно тебе от меня, мужик? – молвил, едва отдышавшись, Акилла.

– Тебя мне и надобно, – забухало, как из бочки пустой, толстым голосом Акилле в ответ.

– Для чего занадобился я тебе так? Под загорбок хватаешь, волокешь невесть куды...

Гнил бы ты до сих пор на колу, коли б не его царская милость... Али запамятовал ты

Путивль? Царя Димитрия милостивый суд?

– Кой он Димитрий! Вор, расстрига, Гришка Отрепьев... И ты вор.

У Акиллы перетянуло горло точно петлей.

– Бога ты побойся! – стал хрипеть он. – О душе своей подумай, иуда... Чай, глазами

своими видел, ушами своими слышал...

– Не видел, не слышал, – замотал бородою толстоголосый. – Боярское это дело, а мы –

нищая братья: у нас кто ни поп, тот нам и батька; на чьем пиру гульба, тому и в гусли гудьба.

Не хочу ярыжных1 кликать; и сам тебя доведу куда надо; от меня тебе не уйти все едино.

– Кличь ярыжных, иуда! – задыхался Акилла. – Кличь ярыжных, волчья шкура!..

– За голову твою обещано пять рублев, – стал объяснять толстоголосый. – А коли живьем

доведу, то и все десять в мошне моей будут. Для чего же мне царское жалованье с ярыжными

делить! И сам доведу...

Акилла выпрямился, запрокинул голову и плюнул толстоголосому в лицо.

– Веди... – хрипел он. – Не кличь ярыжных... будут все десять в твоей мошне.

Толстоголосый взял Акиллу за рукав сукмана и пошел с ним к мясным лавкам, а оттуда

по платяному ряду на Красную площадь.

– Человечишко ты ветхий, – гудел толстоголосый, шагая рядом с Акиллой: – не сегодня

помрешь – помрешь завтра... Для чего деньгам таким пропадать!.. Десять рублев!.. Нищая мы

братья, сироты...

Акилла ковылял молча, красный, как его сукман, в который вцепился толстоголосый.

Платяной ряд был заперт в послеобеденный час, и торговцы разлеглись на разной рвани у

палаток своих, вдоль порогов, и храпели с фырканьем либо с присвистом, кому как гораздо.

Толстоголосый тоже стал позевывать, одной рукой держа Акиллу, другою крестя себе рот. Но

торговые вдруг заворочались во сне, стали путаться ногами в драной ветоши, подложенной

под себя, принялись продирать мутные спросонья очи... Из Кремля покатились удары

колокола: один, потом спустя немалое время другой, такой же долгий, такой же низкий, такой

же причудливый. И когда вышли толстоголосый с Акиллой на площадь, то уже вся она

бурлила и клокотала народом, поднятым от сна панихидным колоколом и вестью

необычайной, которая катилась по всей площади из края в край и бежала дальше, по городу,

из конца в конец.

– Люди православные, народ московский! – взывал с Лобного места известный всей

Москве благовещенский протопоп Терентий. – Молитесь за скончавшегося боговенчанного и

благочестивого государя царя своего Бориса Феодоровича всея Руси-и, ныне отошедшего к

господу богу в небесное селение.

Стали падать на колени те, что очутились к Лобному месту поближе; напиравшие сзади

смяли их вмиг; стон и плач и хрипение поднялись над площадью вверх, к гулким волнам

панихидного колокола, плывшим из Кремля. Голос протопопа прорывался сквозь густой

звон:

– Слышим, братия, плач непомерный: сиротою стала Русская земля. Нет теперь

просветителя, всенародного печальника, правителя мудрого, работника неустанного,

1 1 Ярыжные (ярыги, земские ярыжки) – низшие полицейские служители.

устроителя государства, миролюбца и миротворца.

Протопоп вытер алым платком мокрое от слез лицо и продолжал, захлебываясь в

рыданиях:

– Зачем покинул ты нас, добрый гигант, светлодушный, нищелюбивый, правосудный?

Звон становился все гуще, стенание кругом все громче; протопоп из последних сил

выкликал одно за другим:

– Горе нам! За грехи наши; за измены; за малодушие; за непостоянство; за раздор...

– Увы нам! – кричало все вокруг Лобного места, вокруг протопопа, вокруг

толстоголосого и Акиллы. – Горе, горе...

– Горе! – крикнул наконец и Акилла, взмахнув клюшками. – Позволь же и мне лоб

перекрестить!

Толстоголосый глянул на Акиллу в изумлении и, ничего не понимая, разжал свою руку.

Акилла ударил его клюкой по глазам и завертелся в толпе.