Беруны. Из Гощи гость

чей-то кашель позади. Рыцарь затоптался на месте, отпрянул немного в сторону, присел на

корточки, обернулся. Шагах в двадцати стоял спиною к рыцарю широкоплечий чернец,

разглядывавший что-то в разросшихся здесь густых кустах. Рыцарь обмер. Он, если бы мог,

то и вовсе врылся б в землю либо распластался по ней плоским червем, которого нельзя и

раздавить. А чернец стоял, словно окаменел, и не пересидеть его было рыцарю Коссу в траве,

не переждать его, казалось, и ввек. Но вот чернец повернулся, увидел, как бы невзначай,

скрючившегося на земле рыцаря и хмыкнул в бороду. .

– И, ты тут, Мартын?.. Я разверз очи, гляжу – ан тебя и нету... Думал, не сказался

Мартын, побежал Хозяйбердея ловить. А ты лучше спать ляг... Пойдем... поспи...

Отрепьев покосился на стреноженных коней и пошел обратно под дуб, а за ним поплелся

и рыцарь Косс, путаясь ногами в непомерно длинной попоне.

Спит князь Хворостинин; не шелохнется во сне и чернец; почесывается свернувшийся в

калач рыцарь. Спустя малое время Косс снова на ногах. С седлом и уздечкой топчется он по

лугу, зануздывает жеребца, продевает ему хвост в пахву, опускается на колени, чтобы и путы

снять. Но взревел тут рыцарь Косс от ужаса и боли, потому что был он не таким уже плоским

червем, чтобы не почувствовать сапога, который обрушился ему на плечо. С конскими

путами в руках рыцарь покатился по траве; с обуявшей его тоски он глаз не посмел поднять.

Только когда прожгло его что-то сквозь попону, так что взбунтовались под ней все болячки и

шишки, разомкнул веки Косс и увидел над собой чернеца в седле и сыромятную плеть,

которая желтыми молниями сверкала у рыцаря в глазах.

– Злокозненный проныр! – гаркнул чернец, чье сердце было охвачено гневом до краев. –

Хитролис лукавый! Ели мы с тобой хлеб из одной печи, хлебали толокно из одного котла...

Так-то ты за нашу хлеб-соль!.. – И чернец зацепил плетью по рептуху на Коссовой голове.

Рептух был дырявый, и, должно быть, в прорешку какую-нибудь угодил сыромятный

ремень. Света не взвидел рыцарь Косс. Он вскочил на ноги и побежал по лугу, а чернец

пустился за ним верхом на своем жеребце. Рыцарь норовил в лес, а чернец, не давая ему

этого, выгнал его на дорогу и гнал с версту либо более, размахивая над ним плетью,

приговаривая:

– Беги, Мартын, скачи, проныр... А ну, бегом, скачи козлом!..

XX. ВОЗВРАЩЕНИЕ КНЯЗЯ ИВАНА

Москва волновалась и кипела который уже день.

С тех пор как не стало царя Бориса Федоровича, купцы в торговых рядах словно забыли

о купле и продаже: только и разговоров было у купчин, что о близких переменах. И

ремесленный люд тоже совсем забросил работу, горланил по целым дням на толчках и у

пивных кабаков, кричал, что и Федора Борисовича надо свести с престола немедля. Прошел-

де уж и Тулу прирожденный государь Димитрий Иванович, ведет за собой несметную рать,

льготит будто и простым и служилым. Приезжали гонцы, показывали листы за царь-

Димитриевой подписью. А в листах тех не корит Димитрий Иванович московских людей за

измену, – тишину и покой обещает он всему православному христианству.

Князь Иван и Отрепьев когда добрались до Москвы, то не застали уже и Федора

Борисовича на царстве. Михалко Молчанов с Андреем Шерефединовым выскочили на

крыльцо старого царь-Борисова дома и объявили, что Федор Борисович и старая царица

Марья Григорьевна, не снеся тоски, отравили себя смертными отравами. Народ, запрудивший

всю Троицкую улицу в Кремле и весь двор царя Бориса, замер, услышав такую весть, даже на

площади как будто стих вековечный гул, только плеск голубиный шел сверху, с высоких

кремлевских пролетов.

– А почему ж, Михайла, рыло у тебя в крови и на руках тоже кровь?.. – молвил чей-то

голос тускло.

Молчанов толкнулся в сторону, вытер рукавом кафтана рот, заложил за спину руки.

– Бежал я переходом темным, расшибся...

Он отступил назад, в сени; остался на крыльце один чумазый Шерефединов.

– А красоту годуновскую, Аксенью-царевну, пожалел ты, Андрей? – молвил тот же голос.

– Жива Аксенья! – крикнул зло Шерефединов и сплюнул сквозь зубы.

Из сеней выполз на брюхе стриженый комнатный пес, лег на ступеньке и заскулил.

– Га, демоново племя!.. – шибнул его ногою Шерефединов, соскочил с крыльца и пошел

по двору прочь меж рядами расступавшихся перед ним в ужасе людей.

– Аксенья!.. – заплакал кто-то в толпе тотчас. – Царевна!.. Малая птичка, белая

перепелка!..

– Ох, тебе, молодой, и горевати! – подхватил другой голос, пронзительный, бабий,

долгий.

– Боже, спас милосердный! – раздалось кругом и пошло по улице, по площади, по Китай-

городу, по всей Москве.

Князь Иван с Отрепьевым подъехали в это время к Чертольским воротам. Сидели там

старухи убогие, протягивали коричневые руки, закатывали глаза, тянули дребезжащими

голосами:

Боже, спас милосердный,

Едет к Москве изменник,

Гришка Отрепьев, расстрига...