Беруны. Из Гощи гость

«...Иконы – идолы, и церкви – кумирницы, и церковная служба – идольская служба. И

пост не нужен, молитва не надобна: все это – человеческое измышление».

Отрепьев почесал пером за ухом, потер рукою лоб, болевший у него с похмелья, и сделал

на полях приписку:

«Поесть каши с салом рыбьим. Как бы не объестися».

Сквозь щели в оконном щите пробирался к Григорию в избушку ранний летний рассвет,

и в горшке с песком стала меркнуть нагоревшая свеча. Григорий потушил свечку, снял щит и

раскрыл окошко.

На дворе было безлюдно и тихо, но слабый гул уже поднимался над Москвой,

разрастаясь и ширясь, подкатываясь и к хворостининскому двору на Чертолье. Москва нынче

поднялась до зари вся. А князь Иван с пожалованным в стремянные Кузёмкой – те уехали

еще за два дня в Коломенское, царю Димитрию навстречу.

Отрепьев достал с полки латку и ложку и принялся набивать себе рот холодною кашей.

Он жевал, глядя на заигравшие на заре окна в княжеских хоромах, прислушиваясь к трезвону,

который уже широко катился над Москвой.

Из поварни вышла на крыльцо стряпея Антонидка. Она прошла по двору к дьяконовой

избушке и поставила ему на подоконник теплую от парного молока кринку. Дьякон отпил с

полкринки, вытер рукою ус, омоченный в молоке, смахнул с бороды застрявшие в ней

крошки и молвил:

– Раба божия Антонида! Сказано в писании: «И приведу вас к рекам, текущим медом и

млеком». Для чего же, млеком меня напоив, медом пренебрегла ты?

– Нетути, батюшка, меду больше. Который был мед, весь ты выкушал, а нового нетути...

– Охте, – вздохнул Отрепьев, – нетути... Лихо мне с тобой, раба божия Антонида!

Доколе, скажи, алкать мне? А?.. Ну, пойду... – молвил он, прихватил посошок и вышел на

двор. – Пойду ужо... – повторил он, взглянув, как высоко в небе поднялось солнце. – Пойду,

пойду, навстречу молодого царя пойду... «Се же-них гря-дет во по-лу-нощи...» Хо-хо!.. – И,

сняв колок с калитки, он вышел на улицу.

А улица полна была людей и нагретой солнцем пыли, вздымаемой сотнями ног. Всегда

великолепное зрелище царского въезда в столицу манило к себе всех. И к Заречью шли,

торопясь, мужчины, шли женщины, неся грудных младенцев на руках; даже ветхие старики и

те ковыляли за реку, долбя клюшками дорогу. С Поварской привалила к мосту орда мастеров

кухонных, хлебников и пирожников, блинников и Калашников, судомоев и водовозов. Из

ямских слобод1 подходили ямщики с государевыми казенными клеймами на рукавах: у кого

волк, у кого слон, у кого олень рогатый. Казалось, весь народ московский двинулся с места и

потянулся к Серпуховским воротам: ибо были здесь мастера серебряного, золотого и

алмазного дела, пушечные и колокольные литейщики, каменщики и оружейники, и мастера

портные – кафтанники, шубники, сермяжники, – несметное множество всякого люда,

покинувшего в этот день свои мастерские избушки и неудержимой рекой уносившегося

вперед по Серпуховской дороге, меж веселых рощ и зеленых полей.

Миновав заставу, верст с пять пройдя в толчее и пыли, под жарким солнцем, Отрепьев

свернул в сторону к купе деревьев, где стояла высокая женщина с мальчиком светлокудрым.

Отрепьев сел под деревом, снял колпак с головы и потер темя, которое все еще ныло у него

со вчерашнего дня.

«Было б тебе вина в пиво не лити, – стал корить сам себя Отрепьев. – Ох, Григорий, ох,

окаянный! Дьяволов ты союз!»

– А что, батька, – прервала его раздумье женщина, стоявшая с мальчиком подле, – долго

ль еще царя ждать? Как ты скажешь? Заждалась я тут со вторых петухов.

– Вишь ты, ранняя какая! – откликнулся Отрепьев, взглянув на женщину и на мальчика, в

котором просквозило что-то знакомое чернецу, словно видал он уже его однажды. – И как это

тебя сторожа решеточные после полуночи пропустили?

– Отбилась я от решеточных... И то, чуть не пропала голова моя... Отбилась кое-как...

– А для чего собралась в такую рань, со вторых петухов?

– Государя моего встречать собралась я, Феликс Акентьич свет...

– Постой, постой... Это кой же Феликс?.. Шляхта?..

– Шляхта ж. Ратный человек. Ходила я недавно на хворостининский двор на Чертолье, к

князю Ивану... Слыхал, может, князя Ивана?.. Сказал мне князь Иван: едет, едет Феликс

Акентьич свет мой, с царем едет государь мой, с людьми польскими в одной хоругви...

«Потерпи, – сказал, – Анница, дня с четыре... Приедет ужо...»

– Так, так, – почесал задумчиво бороду свою Отрепьев. – Вишь ты какая!.. А паренек сей,

что ж он?..

– Сыночек мой! – погладила Анница мальчика по голове. – Василёк.

1 Ямская слобода – пригородный поселок, в котором жили ямщики.

– От пана панич? – спросил строго Отрепьев.

– От пана ж.

– Как же ты!.. Да знаешь ты!.. Латынец он!.. – И Отрепьев даже посошком своим потряс

в негодовании.

– Что будешь делать? – развела руками Анница, заторопилась, накрыла шапочкой голову

ребенку, посадила его себе на плечи. – Пойду... Еще пойду дале государю моему навстречу.

Авось едет он, государь мой...