Беруны. Из Гощи гость

девкиных, то верно: совсем с разума сбились княжеские челядинцы – их хлебом не корми,

вином не потчуй, только дай послушать про Анику-воина, про рыцаря златых ключей, про

Париж и Вену. И откудова только берется это у девки простой! Повестушек и историй,

бывальщин и сказок, заплачек и песен... Про Русскую землю самому Кузёмке довелось

прослушать трижды, а Кузьма готов сейчас прослушать то же хотя бы и в четвертый раз.

Князь Иван отпустил Кузёмку и снова склонился к бумаге. Он писал, марал, драл

написанное в клочки и наконец все же справился с грамоткой, которую слал «оружнику

изрядному, врагов победителю храброму, в государстве честью почтенному, думному

дворянину и воеводе Петру Феодоровнчу Басманову».

Кузёмке и отоспаться не дали после обеда в этот день. Стал торопить Кузьму князь Иван

– поскорей седлать, ехать во дворец государев, спросить там Петра Федоровича и отдать

грамотку боярину в собственные руки. Да по дороге остерегаться – не обронить бы грамотки

как-нибудь. Кузёмка обернул грамотку тряпкой, упрятал сверточек себе в колпак и натянул

колпак на голову, укрыв им и уши и глаза. И вынесся Кузёмка со двора на улицу, стал виться

по переулкам, запрокидывая лицо, поглядывая из-под нахлобученного колпака на

выныривавшую из-за поворотов Ивановскую колокольню в Кремле. Но, не доезжая Чер-

тольских ворот, подле часовни на распутье, Кузёмка сдержал коня.

Двери часовни были раскрыты настежь, в темной глубине ее теплились свечи, гроб был

открыт, и с седла своего увидел Кузёмка девичий лик в золоте волос и в бумажном венчике на

восковом челе. Вместе с синим дымком, что вился из кадила, шел наружу и звонкий голос,

повторявший нараспев слова заупокойной молитвы.

У Кузёмки сжалось сердце от того, что увидел он здесь, от красоты человеческой,

положенной в гроб. Осторожно снял Кузёмка с головы колпак свой, перекрестился и застыл в

седле, но вдруг вздрогнул он, услышав позади себя блеяние козы, нелепое, неуместное, никак

не идущее к печальному обряду в часовне: «Бэ-бэ-бэ-бэ... Мэ-мэ-мэ-мэ...»

Кузёмка обернулся и увидел стаю пахолят – прислужников панских, безусых пареньков в

цветных кунтушиках и польских шапках. Разместились пахолята вдоль плетня против

часовни, казали языки и скалили зубы, пересмешничали и кривлялись. Они уже не только

блекотали по-козьему, а кто как горазд тявкали, выли, мяукали, ржали по-лошадиному,

ревели по-бычьи.

Древний старик в посконном армячке выглянул из часовни; он замахал руками на

пахолят, нагло глумившихся над русским обрядом, и пошел на них, ничего не видя сразу на

свету, спотыкаясь на исчахших своих ногах. А пахолята стали метать в него камушки, и дед

застрял посреди дороги, не зная, куда оборотиться, не понимая, откуда такая напасть. Но

Кузёмка понял, и расправа у него была коротка. Не говоря ни слова, он рванул поводья так,

что кобылка его, как змеей ужаленная, хватила с места и одним прыжком подскочила к

плетню. Здесь Кузёмка ляпнул вдоль плетня шелепугоц своей, взвыли пахолята хором, мигом

через плетень перекинулись и рассыпались меж деревьев.

– Поделом вам, пащенки! – крикнул им Кузёмка, но спохватился, вспомнив про письмо в

колпаке у себя, бережно натянул колпак на голову и припустил во весь опор к Кремлю.

XXX. ЧЕРНЫЙ ВОЗОК И ЗОЛОТАЯ КАРЕТА

Кузёмка вернулся домой спустя час. А спустя еще час подкатил к Хворостининским

воротам черный, ничем не приметный возок. И вышла из возка этого старица, а за ней

полезли два мужика ярыжных, вошли они все трое в калитку, перемолвились со

случившимся тут конюхом Жданом, погрозились псам дворовым и по тропке прошли прямо

в поварню.

Аксенья с Антонидкою стояли спиною к дверям, раскрытым настежь: Антонидка

прополаскивала в лохани тарелки и ложки с обеда, Аксенья вытирала их перекинутым через

плечо полотенцем. И обе обернулись сразу, когда тень пала на пол от людей, загородивших

двери.

Завидя старицу, Аксенья опустила руки, и оловянная тарелка, выскользнув из пальцев,

завертелась по глиняному полу. И сама Аксенья опустилась в ужасе на пол и стала отползать

от старицы, а старица, постукивая клюкою, наступала на Аксенью и приговаривала:

– Царевна!.. Аксенья Борисовна!.. Куды забрела... Дитятко родное... Уйдем отсюда!..

Уйдем... Негоже тут. . Непригоже тебе быть здесь...

Но Аксенья все ползла по глиняному полу, по желтоватому праху, пока не забилась в угол

и податься ей дальше некуда стало. Тогда она прокричала пронзительно и долго:

– А-а-а-а!..

И вслед за ней закричала Антонидка, заметалась по поварне, кинулась к дверям... Но

мужики ярыжные сбили стряпейку с ног и, оглушенную ударом, сунули за печь. А старица,

подобравшись к Аксенье вплотную, топнула ногой, клюкою стукнула, слюною брызнула:

– Замолчи, змея!.. Нишкни!.. А то я те в воду сейчас с каменем на шее!