Беруны. Из Гощи гость

дьяк чтение, задержан палец на недочитанной строчке; замерли послы на своих местах

посреди палаты. Царь молвил что-то Шуйскому, и тот опустился на колени и на коленях стал

ползать у ног Димитрия, устанавливая их на скамеечку, обитую соболями. Послы, как гуси,

вытянули шеи из жупанов, глядя на это. Но дьяк стал снова читать, а Шуйский, приладив ска-

мейку и поправив полы Димитриева платна2, встал на ноги и попятился назад, к своему

месту.

Легкий гул колыхнулся на миг по палате, от стены к стене.

– Самовольство! – услыхал князь Иван позади себя чей-то шепот. – Тиранство! Недаром

сказано в книге пророков: будете стонать от царей ваших.

Но умолк дьяк, свернул список и передал его папу Олесницкому, принявшему бумагу

стоя. Вместе с буйно-кудрым Олесницким встал и плешивый пан Гонсевский, встал и

Димитрий с трона и спустился вниз по обитым алым бархатом ступеням. Поддерживаемый

боярами, сопровождаемый паном Мнишком, пошел он из палаты мимо склонивших голову

послов, мимо благословлявшего его патриарха, мимо московских людей, кланявшихся ему в

пояс. Вслед за другими вышел и князь Иван на крыльцо; после душной палаты дохнул на

свежем воздухе полною грудью, загляделся на зеленые луга по ту сторону голубой реки. Но

рядом, на крыльце, кто-то посохом стукнул. Взглянул князь Иван: стоит подле него Шуйский,

шубу на себе запахивает, бороденку за ворот прячет. Поморгал Василий Иванович красными,

глазками зло, в рукав себе кашлянул...

– На пиру, – сказал, – у меня-су на пированье, вздумалось тебе, Иван Андреевич,

спориться.

Князь Иван стоял молча, глядя на коротенького Шуйского сверху вниз.

– Это ты делал нехорошо, – застучал Шуйский посохом по ступеньке. – Это твоя вина.

Но я не сердитую, – махнул он рукой, – не сердитую, не сердитую... – и пошел прочь, собирая

полы вновь распахнувшейся шубы, тыча бороденку под соболий ворот.

Князь Иван усмехнулся, стал и сам с лестницы спускаться...

– Шубник, – молвил он негромко, – влепили тебе сегодня в бороду репей? Сердитуй не

сердитуй – проиграл ты свой кон. Не по-твоему будет.

Князь Иван спустился вниз и пошел площадкою, которая кишела людьми. И кого только

не было тут! Наехавшие в большом числе заморские купцы с шкатулками и тючками;

Себастьян Петрицкий – доктор царский, и Аристотель Классен – царский аптекарь; русские,

поляки, армяне, турки, евреи; иезуиты, щеголявшие в рясах русских попов, и природные

москвичи, из которых многие, наоборот, вырядились в иноземное, «гусарское», платье.

Постукивая посохом по мостку, ни на кого не глядя, семенил Шуйский к воротам, и князь

Иван Андреевич вышел за ворота следом за ним. Толпа стремянных подбежала к Шуйскому,

взяли люди под руки своего боярина и всадили его в бархатное седло, поверху шитое

золотом, на гнедую белоногую, персидской породы кобылу. И стремянные мигом и сами

вскочили в седла, стали виться подле Шуйского, как вьюны... Но тут словно молния ослепила

1 Совет.

2 Платном называлась верхняя, самая нарядная одежда русских царей, сшитая из наиболее дорогих тканей

(шелк, парча, бархат) и обильно украшенная золотом, жемчугом и драгоценными камнями.

князя Ивана – перед глазами его мелькнул один: наизнанку выворочена шубка волчья и сам

как волк, хоть и шерстью по роже порос бурой. Он! Князь Иван узнал его! Вот кистень его

свистит у князя Ивана над головою!..

Князь Иван оцепенел. Он не заметил и Кузёмки, который стоял около с бахматом и с

лошадкой своей каурой, и самый голос Кузёмкин он различал еле:

– Опознал ты его, Иван Андреевич, сякого разбойника, злочинца?.. Шуйского человек,

Пятунькой кличут, у Шуйского в стреме ходит...

А персидская кобыла уже выступала под Шуйским легкой побежкой по кремлевской

улице, и стремянные Шуйского тряслись за своим боярином, поправляя у себя на ходу кто

подпругу, кто уздечку. Но князь Иван стоял, точно окаменев, не отвечая ни слова Кузёмке,

который из себя выходил и только мордовал коней, забегая с поводьями в руках князю Ивану

то вперед, то в тыл, то вправо, то влево.

– Надобно его перенять, – горячился Кузёмка, – не спустить с рук... Я и то целый день – к

нему, а он от меня, к нему, а он от меня... Я ему: «Мужик, говорю, тебе палачовых рук не

миновать, узнаешь-де на площади Оську-палача...» А он кистенище вытянул из-под полы и

взялся кистенем своим у меня над головою играть.

Князь Иван глянул на Кузёмку растерянно, потом сел в седло и поехал, но не Шуйскому

вдогонку, а в другую сторону: как всегда, к Боровицким либо Курятным воротам, как обычно,

из Кремля – домой. Кузёмка скакал подле, и князю Ивану пришлось до Курятных ворот еще

не один раз услышать:

– Я к нему – он от меня, я к нему – он от меня... Потом кистенище добыл, взялся играть...

– Ладно, Кузёмушко, – молвил князь Иван, когда конь его гулко, как в пустую бочку,

заколотил копытами о дубовые брусья, настланные под воротной башней. – Дай сроку... Не

время теперь и не место... Сочтемся с мужиком тем и с боярином его. Дай сроку... Отдам я им

всё семерицей.