Беруны. Из Гощи гость

худы, сами богатеют и ленивеют, богу лгут и государю, мужиков себе записывают в работу

навеки, дьяволу угождая». И воевода Петр заплакал и сказал: «Коли правды нет, то ничего

нет».

Вгрёбся князь Иван в тетрадки, не оторваться ему. И пошло теперь: ночью пьет князь

Иван, днем Григорьевы тетради читает; ночью пьян от вина, днем ходит хмельной от

книжных словес. И летят дни. Что за домом, что за тыном, что было, что будет – не знает, не

хочет знать князь Иван. Будет, верно, и ему от Шуйского ссылка, узы будут, заточение.

Может, еще и поболее того станет? Приходил же намедни Кузьма, рассказывал, что ездит

Пятунька Шуйских по-прежнему по Чертолью охально, кистенем бьет, грозится: скоро-де

вам и не то будет. И Кузёмке его не унять. Вот скрипит он снова по лестнице, Кузьма непо-

седливый, опять идет докладывать князю Ивану. Так, верно: Кузёмка.

Он вошел робко, дверь прикрыл за собой плотно...

– Князь Иван Андреевич, не знаю, что и подумать...

– Ну, подумай, Кузёмушко; подумай и молви.

– Врали тут всяко – кто что... Ходит он будто по Москве ночью в дымном облаке, а как

петух пропоет, так дымом и исходит. Кинулись туда раз люди, ан на месте дымном как бы

отсырело.

– Кто ходит? Что ты, Кузьма?

– Царь вот Димитрий ходит; скучно ему на Котле1, в золе.

– Иди, Кузёмушко, ступай уж. Никто не ходит, никто не дымит. Пустословие и враки.

– Я и то думаю – враки, и всё.

Кузёмка потоптался, оглянулся...

– Ходил я давеча по Чертолью, встретил ямщика, Микифорком зовут, пьяненький бродит.

И проболтался мне тот Микифорко. Возил он недавно на Вязьму гонца. И сказали ему

ямщики порубежные, что-де жив царь Димитрий стал. В сокрыве находится, в Литве. Живет

необъявлен.

– С хмелю стал ямщик твой безумен. Ступай!

Но Кузёмка не уходил.

– Торговал я в горшечном ряду латку. Гончары – народ прибылый, по дорогам ездят, по

торгам, все им ведомо. Сказывали, годить надо, объявится-де.

Побрел Кузёмка к двери, но в дверях обернулся, чуть дрогнул его голос:

– Не кручинься, Иван Андреевич. Годить надо, вон что.

И вышел за дверь.

ХLV. КУЗЁМКИНА ПУТИНА

Годить? Но доколе? И какого добра князю Ивану ждать? К башкирцам замчат его

приспешники Шуйского или в Сибирское царство, к монголам, к калмыкам, туда, куда и

ворон костей не заносил?

Глядит князь Иван в окошко, видит – солнце играет на Иване Великом... И шепчет князь

Иван:

Глянул я оком – увидел стоящий вдали Капитолий...2

«Вот-де, – думает князь Иван,– Публий Овидий... Как пришла беда, в ссылку ему идти

далече3, прощай родная сторона, так, вишь, заплакал этакой чистой слезой. Так. Бог с ним, с

Овидием. Что там еще у Григория в тетрадях? Ну и наворотил ты, Богданыч! Откуда что?»

И князь Иван лезет в мешок за тетрадями, раскладывает их на столе, перелистывает,

перечитывает, но Григорьево писание нейдет ему сегодня в ум. Он посылает за Кузёмкой и

расспрашивает его про ямщика Микифорка, про гончаров-горшечников, и передает ему

Кузёмка, что видел, что слышал:

– Намедни шел я улицей, вижу – Микифорко к колодцу коней повел. Я ему: «Поздорову

жити тебе, Микифорко». Ну, то да сё... «Ты, Микифорко, говорю, про царей бы помене... Ужо

урежут тебе языка». – «Гужом, кричит, – мне подавиться – не стерплю неправды! Ужель им

на мужиках московских по старинке ездить? Экие какие!» Ну, тут я глянул – ярыжные идут; я

1 Тело убитого Лжедимитрия было сожжено за Серпуховской заставой, в местности, которая до сих пор

называется Котлы.

2 Кремль древнего Рима.

3 Римский поэт Овидий был сослан императором Августом в местность, расположенную у устья Дуная.

и побрел восвояси. Да и Микифорко, как ни горяч, а язык прикусил.

«Не стерплю неправды...» О какой, – думает князь Иван, – неправде они кричат, все эти

ямщики, гончары, пирожники московские, калашники зарецкие?» Вот и холщовые колпаки, с

которыми князь Иван тому назад два года столкнулся на Троицкой дороге лицом к лицу, – те

тоже кричали о неправде. О неправде говорят все «черные люди» в Московском государстве –

вся подъяремная Русь. Да что ему-то, князю Ивану, до черных людей? Уж так, одно к одному

пришлось. Не ужиться, видно, с ныне владущими ни князю Ивану, ни послужильцу его

Кузьме. А Кузьма всё тут? Стоит, шапку мнет, глаза у него жалостливые, у Кузьмы.

– Ну, Кузёмушко, ступай. А коли что, вестей каких услышишь, приходи, поведай мне.

Уже не может жить князь Иван без Кузёмкиных вестей. Разве что ночью только не кличет

он Кузьму.

И идет она, ночь. Липовым цветом, сладким духом, стукотней соловьиной рвется в окно,

колеблет в двурогом подсвечнике пламя свечей, томит князя Ивана неизбывной тоской.

Отуманенный вином, различает он все же – вот возникли перед ним сразу два лика: у

Аксеньи – строгий, в толстых черных косах, с дуговидными бровями; у литовки лицо в

золоте волос кажется и само золотистым. «Одну, – думает князь Иван, – я предал, другую

потерял. Для чего предал? Может быть, с нею счастье объявилось бы мне рядом, в доме

моем, само пришло...»