Беруны. Из Гощи гость

Дьяк прожил на свете много лет и насмотрелся всего. Он знал, что время теперь

переходное. Что будет завтра, никому не ведомо. В какую сторону качнуться, куда

прислониться?.. Рано еще думать об этом. Но придет день, все станет на место, и

осторожный дьяк вылезет из своей норы. А пока сиди, дьяк, на лавке у себя, молчи, дьяк, не

гунь!

Кузёмке хотелось расспросить дьяка о том, о другом, но дьяк прятался от него, и

пребывал Кузёмка в неведении. Не у князя Ивана было спрашивать теперь: хвор лежал князь

Иван, шубой укрытый на лавке у себя; дергало его и трясло с той холодной ночи, как в одном

кафтане добрался он наконец до Чертолья после целого дня езды, ходьбы, тревоги,

безнадежности, сменяемой надеждой, и надежды, заглушаемой душевной тоской. С недолгий

час проспал он тогда, повалившись на лавку, и уже спустя час проснулся в жару и удушье. Он

засыпал и просыпался, вскакивая с лавки, смутно соображая, что нужно что-то сделать, не

довершенное накануне, но снова валился на лавку, забыв обо всем. В комнату к нему входили

и выходили – не то Кузёмка, не то Матренка, – князь Иван и сам Кузёмку кликал... Но, когда

Кузёмка, все бросив, бежал в хоромы и, чуть ступая, подходил к князю Ивану, к изголовью

его, больной отворачивался, с его пересмякших уст слетали странные слова; Кузёмке не

понять было, какая болезнь томит князя Ивана и что надо сделать, чтобы помочь ему.

Но Антонидка знала, что надо делать. Она вопила на всю поварню, выбегала на двор,

гнала Кузёмку за колдуном Арефой немедля и требовала, чтобы гонца снарядили в Горицы с

извещением к инокине Геласии – к матушке-княгине Алене Васильевне. Кузёмка оглох от

Антонидкиного крика и, не стерпев больше, вышел за ворота, но пошел не к Арефе на

Козиху, а к аптекарю на Солянку. «Лечба немчинова помогла князю, – раздумывая Кузёмка,

продираясь сквозь пыльные вихри, хлеставшие ему в лицо мусором подзаборным, соломой с

застрех, стружкой и тряпкой. – Была князю от Пятуньки рана, и было князю от немчина

исцеление. Авось не сплошает немчин и на сей раз, выгонит из князя болезнь лекарственным

зельем, мазью или чем...» И, так размышляя, добрел Кузёмка до Солянки, до двора

Аристотелева, и стал бить кулаком в ворота.

На стук Кузёмкин не откликался никто. Пуста была улица, только раз ватага плотников с

сундучками своими прошла мимо Кузёмки, даже не глянув в Кузёмкину сторону. Обидел их

кто при расчете или сами они не поделили чего меж собой, но шли они, галдя, ведя спор о

гривнах с полгривнами. Кузёмка переждал, пока, растаяв за пологом пыли, затихли они в

отдалении, и снова принялся обивать кулак свой о ворота, о калитку, о дощечку на калитке, о

дощечку с нерусскою надписью. Дощечку он кулачищем своим вышиб совсем, открылся

глазок внутрь двора, и, заглянув, Кузёмка увидел раскрытые настежь конюшни, пустую

конуру собачью, замок и печать на дверях немчинова дома.

«Вот те, – подумал Кузёмка, – чего не хватало!..» Подскочил, ухватился руками за

перекладину над калиткой, на руках подтянулся и на ту сторону перемахнул. Пошел Кузёмка

двором, хоромы кругом обошел, заглянул в конюшни и поплелся на задворье. Там, в избе

задворной, за печкой, увидел он желтый тугой татарский шушун, из которого торчала бабья

голова в остроконечной шапке. Выволок Кузёмка идолище это из запечья, пала баба в ноги

Кузьме, дрожа, как лист на ветру. Но не много добился тут толку Кузёмка. «Бантыш»,

«каспадина», «пахмата», «стрелес», «муного стрелес» – больше ничего не выловил Кузёмка

из речи татарской, но догадался, что на немчинов двор приехало «муного стрелес», увели они

«каспадина» и дворника Бантыша, и «муного пахмата», и еще какую-то девку, «ух, девка

больно хорош, красывый девка». И всё. Повернулся Кузёмка и пошел обратно к воротам. На

Козиху ему, что ли, брести теперь за Арефой? «На Козиху», – решил Кузьма и зашагал по

Солянке к Кремлю.

На площади перед Кремлем хлопали ставни в рядах, трубил ветер, под космами дыма,

быстро мчавшимися в низком небе, сгрудился вкруг Лобного места ослепший от пыли народ.

И вместе с другими узнал изумленный Кузёмка, что Василий Иванович Шуйский внял

мольбам народным, вздел на себя Мономахову шапку и нарек себя русским царем.

– Ну и дива! – молвил Кузёмка не то самому себе, не то своему соседу.

Тот и сам глаза выпучил от неожиданности и удивления, но все же заметил:

– Никто его не молил... Никто его не просил... Одна только хитрость боярская да дьячья

уловка.

А дворцовый дьяк в пестрой шубе водрузился на Лобном месте и, поминутно сплевывая

хрустевший на зубах песок, вычитывал сипло, как с божьей помощью и по всенародному

прошению, по молению всех людей русских, помазался на царство1 и принял скипетр2

Василий Иванович, князь из рода Рюрикова, иже бе от римского кесаря3.