Беруны. Из Гощи гость

Но печаль и тревога угасали где-то на дне души – оттого ли, что так смертельно устал

князь Иван, или от негромкого голоса Афанасия Ивановича, от того, что говорил он князю

Ивану в укромном покое своем:

– Был ты у царя в приближении, любительно и дружелюбно. Да его уж нет, а нам с тобою

еще здравствовать и со всеми вместе Русскую землю строить. Как бы Земли нашей не

расточить в лихую годину, об этом и помышляй. А что до царя, смерть принявшего, по

грехам ли его тяжким или как, то сего не ведаем и о сем молчим; рассудят его и по смерти,

когда пора придет. Только то знаем: явился он из мрака и ныне в мрак повержен. Но молчим

об этом... Полно!..

Дьяк умолк, задумался, думал что-то свое. Он словно и вовсе забыл о своем госте,

который сидел рядом, тоже погруженный в свои думы. От слов дьячьих хоть и смутно, но

как-то по-иному стало поворачиваться перед князем Иваном многое из того, что бурлило весь

этот год и участником чего был сам князь Иван: царство русское с царем, пришедшим, по

словам Афанасия Ивановича, из мрака; и царица Марина с русской короной на польской

голове; наконец, сами поляки, которым и впрямь счету не стало на Руси. «Польских купчин

привел ты с собою табун», – вопили посадские по торговым рядам... «Ратные люди твои,

поляки, ругаются над нами и смеются, товар забирают насильно, деньги платят худые», –

стоном стонало кругом... «Отколе нанесло их так много на нашу погибель?» – недоумевал

смешной человечек с ведром отопков на голове... «Пожаловал ты пану Мошницкому деревню

Ковалеву, и пограбил нас пан великим грабежом», – плакался лапотный мужик, прибредший

в Москву из Стародубья, за полтысячи верст...

Но вот очнулся дьяк, встал с места и поклонился князю Ивану:

– Полно, князь Иван Андреевич!.. Лихо-дело, да всех дум не передумать. Будь твоя ласка,

пожалуй меня: закуси, чем бог послал.

Они перешли в соседний покой, где стол был накрыт и дьячиха Афанасьева стояла

разряженная со стопой меду на серебряном подносе. Она поклонилась князю Ивану, и тот

взял у нее с подноса полный до краев сосуд.

– За здоровье твое пью, Афанасий Иванович, – поднял стопу свою князь Иван. –

Здоровье хозяйки твоей, деток твоих и всех домашних, благополучие честного дома твоего. –

И князь Иван отпил из стопы и взял с блюда кусок пирога.

– Пристало б нам, – заметил дьяк, – пить, как водится это, за здоровье великого государя,

да, вишь, учинилась ныне безгосударна Русская земля. Ну, и так: чего уж нет, про то и речи

нет. Пью за здоровье твое, князь Иван Андреевич.

Князь Иван поклонился хозяину, допил стопу и поднялся с места. Афанасий Иванович

проводил его до ворот и здесь на прощанье обнял своего позднего гостя.

Истерзанный город угомонился наконец вовсе. Ночь была холодна и светла. В синем

небе щурились редкие звезды. Из-за облака выплывал ущербный месяц, о котором гадальная

книга толковала так зловеще. Но князь Иван не думал об этом, а все шагал по улицам словно

вымершего города, где ночные сторожа даже не расставили в эту ночь решеток своих. И, уже

подходя к Чертолью, заметил князь Иван, что серебряный месяц острым серпом повис над

старым хворостининским домом.

Может быть, это смутило князя Ивана, который все же был суеверен, как и все люди в ту

пору? «Чего уж нет, про то и речи нет», – пробовал он успокоить себя словами Афанасия

Ивановича, мудрого дьяка, с юных лет приставленного к царственному делу.

Но Власьева не было подле. Его ровного голоса не слышал теперь князь Иван. Он только

старался припомнить, что говорил ему час тому назад высокий человек в монашеском

подряснике в суровом покое своем, похожем на монастырскую келью. «Не о царях, но едино

лишь о царстве моя дума...» – так, кажется, сказал он?

– Да, так, – молвил князь Иван вслух, но от этого легче не стало смущенному сердцу.

XLIII. ШУБНИК

Дни наступили ветреные; черные облака кучились в небе; багровые зори пылали над

Москвой и гасли; холодным пламенем струились они по белой жести церковных куполов и

меркли.

В пыльных ураганах тонуло Чертолье. Вихорьки пыли гонялись друг за дружкой по

улице и сникали в бурьян, а то пропадали в подворотне у Хворостининых либо у дьяка

напротив.

Старый дьяк, сосед Хворостининых, раз по двадцать на день взлезал на дворе у себя на

пустую бочку и перекидывал бороду свою через тын – глянуть, что творится на улице,

прислушаться к колокольному звону, который пробивался на Чертолье сквозь ветер, к

человечьему зыку – у-у-у, точно поднимавшемуся из-под земли и снова уходившему в землю.

Иногда дьяк видел, что напротив, у Хворостининых, выскакивает на улицу Кузёмка,

стремянный княжой. Тогда дьяк не мешкая убирал бороду свою за тын.

– От греха подале, – бормотал дьяк, седой как лунь, с бородой, перекинутой ветром через

плечо. – Слово – серебро, это так, да помолчать – и серебра дороже будет.