Беруны. Из Гощи гость

– Ну, так, – молвил он наконец. – Коли воля твоя... А наше дело холопье. Авось пролезу и

обратно ворочусь. Авось... Ну, когда ж выходить мне, Иван Андреевич? Как повелишь ты

мне?

Князь Иван подошел к Кузёмке, взял его за локоть.

– Ступай, Кузёмушко, выходи хоть сегодня, чего уж мешкать. Путь тебе рассказан, пана

ты видал у меня... Возьми тулуп, сапоги смени, хлеба прихвати да денег, денег вот те...

Письма тебе не дам, так на словах и расспросишь. Сторожко иди, с оглядкой. Коли осторожен

будешь, пройдешь без зацепки. Ну, да не тебя мне учить! На дворе да и Матрене своей скажи,

что идешь под Волоколамск, в Хворостинину деревню. Послал, дескать, тебя князь Иван к

прикащику Агапею, пожить тебе в Хворостининой до первого снега. Ну, путь тебе ровный,

иди.

Спустя час Кузёмка, в новом тулупе и новых сапогах, вышел за ворота. Матренка,

оставив дитя свое – четырехмесячную Настюшку – Антониде на попечение, провожала мужа

до Дорогомиловской слободы. В новом тулупе своем Кузьма обливался потом,

неразношенные сапоги жали в подъеме. У Дорогомиловской заставы он попрощался с

1 Проходимец; также шпион.

Матренкой, поцеловал ее и велел идти обратно и ждать мужа с первым снегом. Матрена

взвыла тихонько, пошла и пропала. И, когда уж и дорога не пылила за ней, выискал Кузьма в

темной листве золотую стаю кружевных крестов и на прощанье загляделся на них – на

кресты кремлевские – в последний раз. И двинулся в путь: на Вязёмы, на Звенигород, на

Можайск, к литовскому рубежу. Шел с оглядкой. Шел сторожко. Днем молитву творя, на ночь

оберег1 шепча:

От воды и от потопа,

От огня, от пламя,

От лихого человека,

От напрасной смерти.

Часть четвертая

В ТЕМНИЦАХ И ЗАТВОРАХ

I. ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Ночь застигла Кузёмку в Кащеевом бору. Она словно пала сверху, от дымчатой тучи, и

разошлась по лесу из конца в конец. Дробные дождевые капли перестукивались с сухим

осенним листом и гулко нахлестывали по дублёному Кузёмкиному тулупу. Кузёмка

остановился, огляделся и, спотыкаясь, опять пошел мочалить мокрые лапти о вылезшие из-

под земли корневища, тыча перед собой суковатой орясиной.

Вот уже вторая неделя миновала, как вышел Кузёмка из-за рубежа и снова брел

знакомыми местами. И чем ближе он подходил к Москве, тем осторожнее он становился, тем

внимательнее оглядывался он по сторонам. Он и в Литве, как наказано ему было, держал ухо

востро, ну, а здесь даже спать надо было одним только глазом. И, подходя к Вязёмам, Кузёмка

свернул с широкой посольской дороги и пошел окольными тропами, бором, чтобы выйти к

посаду уже с темнотой.

Дождь усиливался. Казалось, весь лес заходил ходуном; из стороны в сторону

раскачивались дерева, словно жалуясь кому-то унылым шумом на свое беспредельное

сиротство. Здесь могло померещиться всякое, но Кузёмка тыкался все вперед, пока не

заметил наконец, что тропа куда-то сгинула и тычется он зря. Тогда он стащил с головы свой

войлочный колпак и вытер им намокшую бороду.

– Скажи, пожалуй, – молвил было Кузёмка, но сразу осекся: в ответ ему в двух от него

шагах затрещало в сухом сухостое, и черная тень метнулась ему под ноги.

Кузёмка вздрогнул и притаился под березой. Но лес шумел по-прежнему, вздымая вверх

оголенные сучья. Кузёмка снова подался вперед и наткнулся на шалашик, сложенный из

хвороста и березовых ветвей. В шалаше, видимо, не было никого. Кузёмка ткнул туда раз-

другой орясиной и полез в отверстие на сухой лист и солому. Там он снял с себя тулуп и

съежился под ним, чтобы отогреть продрогшее тело. И, как всякую ночь, стали мерещиться

Кузёмке виденные им города и пройденные дороги – Рогачов на Друти и Днепре и

1 В старину суеверные люди были убеждены, что особые заклинания, называемые оберегами или заговорами,

обладают силой предотвращать опасность, болезнь и т. п.

разноголосый гомон торжков и монастырских слобод.

Кузёмка помял рукав тулупа: цело! И опять спросонок поплыл шляхами и реками,

которые накатывались на него вместе с непрестанными шепотами бора, с хрустом сухостоя и

заглушенными рыданиями, доносившимися издалека.

Но скоро все смолкло. Слышит Кузёмка только голос пана Заблоцкого, Феликса

Акентьича:

«Тут, братику, на Литве, – земля вольная: в какой кто вере хочет, в той и живет».

«Эка вольная! – молвил Кузёмка сквозь сон. – В какой вере пан, в такой вере и хлоп».

Кузёмка знает, что спит, что теперь это только снится ему, а наклоняется к пану Феликсу

и шепчет ему на ухо тихо-тихо, даже губами не шевеля:

«Бывал ты, пан, в Гоще? В Самборе бывал? Жив царь Димитрий Иванович? Дознаться

мне надо. За тем и послан к тебе за рубеж».

Но пан, как вчера, как и три дня тому назад, отделывается скоморошинами:

«Ха! В Самборе, братику, горе, да в Гоще беда. Отписано все тут вот... Возьми».

И он суёт Кузёмке письмо, а с письмом два злотых на дорогу.