Беруны. Из Гощи гость

соседним столом. И, не мешкая, взял Кузёмка у пана Феликса письмо, запечатанное воском,

взял и два злотых – подарок от пана – и вышел во двор. Здесь, под навесом, зашил Кузёмка

письмо в рукав, спрятал деньги в сапог и залез в пустую бричку – набраться сил перед

далеким путем.

Темна осенняя ночь в Литве и прохладна. Но Кузёмке не холодно в тулупе и яловых

сапогах. Содрогается Ноева корчма: обожралась шляхта печеных ежей, горелки опилась, и,

слышно, уже бьются там на саблях. А Кузёмка лежит на сене в темноте и думает, что снова

увидит он то, что уже видел однажды, пробираясь к Заболотью, в Рогачовский уезд. Большие

дороги потянутся болотистым лесом, и поведут они обратно к московскому рубежу. На

дорогах до рубежа, если попадется об эту пору кто, то люд все жидкий, юркий, поджарый:

немец в черной епанче, желтый кунтуш на еврее, голубой армянин, белый татарин, пестрый

цыган, красный казак. А случится, пойдет шум издалёка, гей-га, гром и звон, – значит, едет

богатый пан в волчьей шубе без рукавов, с ордой челядинцев в янычарском4 платье... Ну,

тогда Кузёмка в кусты. Он и двор панский обойдет за версту; только глянет издали на

высокую виселицу на панском дворе, как раскачивается по ветру повешенный хлоп, и

прибавит шагу – уносите меня, ноги.

Так, так. Не по душе пришлась Кузёмке Литва. Бессловесные мужики, длинноволосые и

чахлые, ходят по болоту за деревянным плугом. Испуганные бабы сидят, как мыши, в

дырявых куренях. Нагие дети – в коросте и саже. И никто на деревне не гикнет, не свистнет,

не зальется песней. Эхма! Одну только песню слыхал здесь Кузёмка раз. Пели нищие старцы

у ворот церковных:

Теперь уже нам, пане брате, Содома, Содома,

1 Гайдуки (подобно стремянным) прислуживали при езде.

2 Мед.

3 Старка и дембняк – спиртные напитки, употреблявшиеся в Литве в Польше.

4 Янычары – один из видов прежней турецкой пехоты. Они комплектовались из воспитанных для этой цели

христианских мальчиков, обращенных в магометанство.

Бо нема у нас снопа жита ни в поле, ни дома...

Кузёмка услышал эту песню еще раз, на другой день, точно на прощанье, когда вылез из

брички и побрел к паперти лоб перекрестить на дорогу. Пели старцы незвонко и на этот раз.

Слова были русские, но как-то горемычнее русских. Кузёмка их правильно понял. Содома –

значит Содом; это значит пучина серная, пропасть и ад; такова, значит, мужицкая доля в

Литве, и иной доли не ждать. Так.

Кинул Кузёмка нищим старцам в кружку серебряную копейку1, пощупал письмо в

рукаве, перекрестил себе лоб и ноги и двинулся обратно, тою же дорогой, в Русь.

III. МУКОСЕИ2

Обо всем этом Кузёмка вспомнил в Кащеевом бору, в шалаше, между одним приступом

дремоты и другим. Кащеев бор подходил под самую Вязьму. На рассвете выбрался Кузёмка

из бора и отоспался уже в Вязьме, в пустом амбаре на торгу. Вокруг гудом гудела площадь, у

съезжей избы орал мужик, на котором недельщики3 правили пошлину, но Кузёмка спал, не

просыпаясь, до самых сумерек, когда он продрал наконец глаза и выглянул наружу.

На торжке было пусто, только собаки копались в мусоре да слепцы с поводырем мерили

ногами площадь, держа путь к кабаку напротив. Оттуда доносился пьяный гомон и бабий

визг, там, должно быть, было тепло и приютно... Кузёмка добыл из онучи две денежки и

двинулся к кабаку.

В кабацкой избе трещала лучина. За большим столом слепцы жевали какую-то снедь,

доставая ее из мешков кусок за куском. По лавкам валялись охмелевшие пьяницы.

Кузёмка хватил вина полную кружку и вытащил из коробейки хлебный окрай.

Рядом на лавке плакала простоволосая женщина.

– Родименький, – взвизгивала она. – Ох, милый мой... Мы с тобой целый век... Милый

мой...

Слепцов было трое да четвертый поводырь. Кузёмка хотел вспомнить, где видел он этого

плосколицего мужика с медною серьгою в ухе, с медными гвоздями, часто набитыми по

кожаному кушаку; но вспомнить не мог и пошел к прилавку за второю кружкой.

Здесь, в углу, у самого почти прилавка, горланили за отдельным столом два мукосея, оба

вывалянные в муке, точно обоих собирались сунуть сейчас в печку на калачи.

– Ноне кто у нас царь? – вопрошал тот, что постарше, ударяя по столу белым от муки

кулаком.

– Милюта, пей пиво, – удерживал его другой, невзрачный мужичонка, хиляк.

– Которому, говорю я, ты государю служишь?

– Милюта...

– Дай, господи, говорю, здоров был бы царь Василий Иванович всея Руси Шуйский.

– Милюта, пей пиво, а про царей нам говорить теперь не надобно.

– И тот Семен, – продолжал неподатливый Милюта, – в ту пору молвил: «Дай, господи,

вечной памяти царю Димитрию». И я за это воровское слово его ударил.

– Милюта... что нонешние цари! Пей пиво...

– А тот Семен сказал: «Мне и нонешний царь стал пуще прежнего; и прежний мне

головы так не снял, как нонешний. Нам такие цари не надобны. Я и на патриарха плюю». Ну,

я того Семена ударил в другой раз и по щекам его разбил и выбил из мукосейни вон.

В дверях клети, позади прилавка, показался стрелец, без шапки, в расстегнутом кафтане.