Беруны. Из Гощи гость

немилости и казни в Москве на Болоте. Со страху помер, не с пытки.

А пытали Кузёмку в ночь накануне. Опять расспрашивал воевода про расстригу и его

смерть и о том, что слышал про это в Литве Кузьма. Но Кузьма ничего не слышал; даже пан

Заблоцкий ничего не сказал ему про то – видно, и впрямь отписал он все князю Ивану в

письме латинском; Кузёмке ж молвил только:

– В Самборе горе, да в Гоще беда.

Ох, беда, беда! Там беда, а Кузёмке тут беда: беда от бояр и воевод, от дьяков и от

приставов, от палача Вахрамея и от Пятуньки-палача, от Василия Ивановича, великого

государя, и от всех присных его. Причастия от ксендза Кузьма не принимал, королю креста

не целовал, про пушкарские дела государевых воевод польским панам не сказывал. На том и

снял его ночью с виски Вахрамей и отволок в прируб. Там он надел на него ошейник, на

ошейник – замок, ключ повернул, цепь, в стенное кольцо продетую, поторкал. Крепка цепь, и

засов на двери крепок... Поторкал Вахрамей и замок на засове – ничто не сделается и замку.

Побрел тогда Вахрамей по посаду, невзирая на темень ночную, мешки под навесами на возах

щупать, плату государеву человеку собирать.

Очнулся Кузёмка от пытки не сразу. И когда очнулся, то и дернул рукой замок – ошейник

на себе поправить. Замок сорвался с ошейника и остался у Кузёмки в руках. Торкал Вахрамей

цепь, торкал ошейник, торкал кольцо стенное, да вот в темноте ночным временем оплошал с

замком на ошейнике.

Кузёмка встал на колени в прирубе, замок из рук выронил, повернулся так и сяк и

ошейник с себя снял. Звякнула цепь, спадая с Кузёмки, – не надевать бы ее больше, – и

Кузёмка стал шарить вокруг, но нашарил ту же цепь. Тогда он сел у стенки наружной,

подождал, прислушался и стал ковырять железным ошейником ямку подле самой стенки,

подрываясь под стенку, отгребая землю руками, разметывая ее по всему прирубу.

Ночь плыла медленно, долгая и глухая. Из ямки, вырытой Кузёмкой, тянуло холодом

зимним. Далеко-далеко пели петухи, брехали собаки. А Кузёмка все ковырял подле себя, все

вертел, все сверлил, все тянул мерзлые комки из ямки своей. Ударил ошейником, и

разверстый конец его и вовсе вышел наружу. Ударил в другой раз, и вся рука Кузёмкина на

волю вышла. Тут уж Кузёмка стал вертеть ошейником из последних сил и довертелся до того,

что и голову из-под стенки выставил и весь вытянулся из прируба на двор.

Чуть брезжил рассвет на синем снегу. Снег падал густо: ступит Кузьма, и след его тотчас

пушистой порошей занесет. Вот уже и ямку Кузёмкину занесло снегом, а Кузёмка все еще

ходит подле прируба, не зная, с чего начать либо кончить чем.

Съезжий двор был огорожен тыном. Высок тын, на запоре ворота, только в углу двора

настежь раскрыт сенной сарай. Кузёмка и впрямь сверчком стрекнул туда босыми ногами,

ткнулся в сено, стал руками окоченевшие ноги свои растирать. И слышит: хрустит за

стенкой, фыркает, топает на холоду. Кузёмка выглянул: рядом двери в конюшню прикрыты

едва; конским потом чуть тянет оттуда, теплым навозом, овсяным духом. Эх, Кузьма, конюх

старинный, стремянный бывалый! Вздохнул Кузёмка и полез в чужую конюшню.

Два бодрых конька рвали сено из решетки клок за клоком. Оба они обернулись к

Кузёмке, один заржал было, ногою топнул... Кузёмка потрепал обоих по храпу, дал им

понюхать иссохшую руку свою, глянул туда и сюда и заметил в сумерках рассвета сбрую, по

стенам развешанную, хомуты и гужи, армяк на дуге, суму на гвозде да сапоги валяные в углу

подле двери. Кузёмка облачился в армяк, ноги в валенки сунул, пощупал суму, нащупал в

суме хлеб и лук. Снял Кузёмка и суму с гвоздя и побрел обратно в сенник, позавтракал там

хлебом и луком, забрался в дальний угол и зарылся в сено поглубже.

Утром Кузёмка проснулся от тяжелого пинка, которым кто-то угостил его на новом

месте. Кузёмка не сразу понял, в чем дело. Со всех сторон окутывало Кузёмку сено, а по-

верху по сену бегал человек, ухал, крякал, подхватывал охапки сена, которое снаружи пихали

в сарай мужики, и разметывал сено равномерно по всему сараю.

– Гух!.. Гах!.. Гох!.. – выкрикивал человек на все лады.

Он носился по сеннику, мазнул по дороге Кузёмку валяным сапогом и унесся дальше, в

противоположный угол. Кузёмка притаился, выждал время и, когда уханье и гоканье

смолкли, высунул голову из-под сена и глянул в раскрытые двери на двор.

Он увидел стенку прируба, нагольную воеводскую шубу, бороду воеводскую поверх

шубы, клином. По двору метался Вахрамей, играли казаки на резвых конях, сновали

работники с мукосейни. «Ищут, – подумал Кузёмка. – Что, как найдут?! Авось, сказал

воевода, казнит тебя государь не лютою казнью». Но уже казнили Кузьму смертью лютой. И

не раз. Было ему сто ударов, да десять встрясок, да трижды на огонь поднимали. Жив ты,

Кузьма? Чуешь? Нет теперь прежнего Кузьмы. Умер. Ужо им будет новый Кузьма!