Беруны. Из Гощи гость

Кузёмка рукавом по глазам. – Да это я, Кузёмка, Кузьма Михайлов... Дедушко...

– Кузьма?!

Старик разверз широко очи, руки с клюшками развел, но кашель стал душить его, и он

опустился на снег в изнеможении.

– Кузьма, Кузёмушко! – силился он молвить Кузёмке, который побежал к нему по грядам

напрямик.

Кузёмка споткнулся раз и другой на рыхлом снегу, на вскопанной земле, армяк

распахнулся на Кузёмке, обнажилась Кузёмкина грудь, и раны Кузёмкины глянули из-под

армяка. И склонился над Акиллой приблудный мужик, на пытке ломанный, охватил по

плечам Акиллу, который только и смог сквозь приступ кашля сказать Кузёмке:

– Отколь?.. Страшный ты... Ох!..

Кузёмка помог Акилле встать, и они вместе побрели к задворным избушкам за

конюшней.

В избе у Кузёмки было, как прежде, чисто и порядливо. Играла девочка на лавке на

ворохе тряпья. Топилась печь; котел с водой стоял на припечье.

И Матренка тоже не сразу признала Кузьму. А когда признала мужа в истерзанном

мужике, черном, как земля, то стала выть, пала пластом на пол, стала корчиться, как в

падучей. И ребенок заплакал с перепугу, да и Кузёмке в бороду натекает слеза. Кое-как

уложили они Матренку на лавку, успокоилась она, лежит молча в изнеможении и глядит на

Кузьму. Пришлось Кузёмке самому истопить себе баню.

В бане Акилла кричал на Кузёмку; задыхаясь от кашля, стучал клюшкой об пол; а потом

принялся гладить Кузьму по голове поседевшей, по ногам изъязвленным, по ребрам,

торчавшим, как грабли.

– Глупый ты, – словно увещевал он Кузьму, когда тот омылся наконец от всей скверны,

которая налегла на него за весь его нелепый и страшный путь. – Глуп, глуп, хоть и бородушка

по пуп, – твердил старик. – Ходил ты за море да по еловы шишки. Ну для чего за рубеж

ходил? Спослал князь Иван. Для чего спослал? Царя Димитрия искать. Нашел ты за рубежом

царя? Тьфу! И ходил ни по что и принес ничего...

Кузёмка лежал на скамье в предбаннике, теплом и душистом от нагретого дерева, от

кваса, которым для Кузёмкиной услады плеснул раза два в каменку Акилла. Старик что-то

еще говорил, журил кого-то, кажется Кузёмку, но дремота, точно чистыми холстами, укутала

Кузьму, и он слабо различал Акиллины слова:

– Царь твой был, да сгнил. На кривой не проехал, едино только, что в уши баклуши

надул. Охти мне! И я полынь-траву садил, не без меня, окаянная, уродилась.

И сквозь дрёму разбирал Кузёмка еле, что дело это все же миновало и что стало нынче от

нового – от Василия Ивановича царя – Акилле еще горше; что промышлять надо теперь все о

том же, о чем промышлял Акилла всю жизнь: о выходе крестьянском, о злости приказной, о

мытаре1 немилосердном, о неправде боярской. И еще рассказал Акилла, что нет теперь князя

Ивана в хоромах. Наехали тому дней пять стрельцы с каким-то Пятунькой да с приставом

розыскным, вынули у князя Ивана книги и письма, великую котому многоразличного

писания, оставленного у князя Григорием-книгописцем. А потом расспрашивал пристав

князя Ивана о заболоцкой шляхте и читал указ государев: «Как был ты, князь Иван, при

расстриге в приближении, то впал в ересь и в вере пошатнулся, православную веру хулил,

постов и христианского обычая не хранил и сносился с заболоцкой шляхтой, посылал к пану

Заблоцкому мужика своего Кузьму; значит, хотел ты, князь Иван, отъехать за рубеж.

Доискались уже государевы люди: говорил ты непригожие и хульные слова о великом

государе Василии Ивановиче всея Руси, что-де деспот он и варвар; и о боярах говорил, что

бояре-де сеют землю рожью, а живут все ложью; и о воскресении мертвых говорил, что

молиться не для чего – воскресения мертвых не будет. И, нарядившись в гусарское платье,

ездил ты пьяный к князю Семену Ивановичу Шаховскому и спорился с ним: гордыней и

безмерством говорил многие слова стихами в сугубое поношение святым угодникам и

чудотворцам. И за многие твои вины повелел тебе великий государь Василий Иванович всея

Руси ехать в ссылку немедля, на Волок Ламской, в Иосифов монастырь, в заточение под

строгий начал».

Увезли князя Ивана в ту же ночь. Книги взяли, а хоромы запечатали.

Дремота уже не одолевала Кузёмку, и он слушал внимательно. И понял, что все они

теперь в одной беде: и живущий на задворье в сокрыве Акилла, и беглый Кузёмка, и

ссыльный заточник князь Хворостинин Иван.

XXIV. МОЛЧАТЕЛЬНАЯ КЕЛЬЯ

В ночь, когда привезли князя Ивана в Иосифов монастырь, выпал первый снег.

Темно было в келье, но от снега посветлела слюдяная окончина, да из-под двери

пробилась внутрь белая снежная полоса. Прошел монах, старец-будильник, и постучал в

дверь; потом другой старец отпер дверь снаружи и вошел к князю Ивану без молитвы и

1 Мытарь – сборщик мыта (пошлин).

спроса. Князь Иван присел на мешке, набитом соломой...

– Чего тебе, отче?..