Беруны. Из Гощи гость

Иван теперь, как муха в киселе, в молчательной келье своей, в липкие сумерки,

расплывшиеся кругом.

Скоро выползла крыса, пробежала из-под лавки в угол. Другая шарахнулась у князя

Ивана в ногах. Но князь Иван остался на лавке у себя неподвижно, все силясь вспомнить,

какой же нынче день.

– Отче, – обратился он к тюремному старцу, когда тот снова приоткрыл немного дверь,

чтобы поставить на пол заточнику его скудную пищу. – Скажи ты мне, отче...

Но Исайя сразу хлопнул дверью.

– Бешеный! – крикнул он в скважину. – Поползновение твое известно. Мука тебе вечная

уготована в аду. Смола, сера, пламя... Покайся и смирись. Говорю тебе от писания святых

апостолов и отцов: прах мы все и навоз. Навоз ты. Тьфу!

И звякнул замётом дверным.

XXV. РАЗГОВОР НА КОЛОКОЛЬНЕ

Так прошло полторы недели.

Через полторы недели прибрели в монастырь двое. Они обошли все церкви

монастырские, во всех четырех церквах слушали молебное пение, всюду и сами молились

истово, крестились размашисто, коленопреклонялись грузно и часто. Но дали на монастырь –

один полушку, другой копейку.

1 Поперечный брус, деревянный или железный, служащий для запирания дверей.

В полдень, когда оттрапезовала монастырская братия, оба богомольца предстали перед

келарем2 отцом Агапитом. Агапит, тучный человек с шелковой бородой, играя четками,

оглядел обоих; неказисты они показались ему: народ лапотный, монастырю, правда, очень

нужный, да один ветх, другой хил.

Ветхий человек назвался алексинцем, именем Акилла, прозвища не упомнит. Живал-де

он, Акилла, по многим монастырям в нищих старцах. И пошел было на Соловки, да зима,

вишь, завернула рано, человеченко он ветхий, замерзнет либо волку в пасть попадет. И молит

он, Акилла: позволил бы отец келарь пожить ему в Иосифовой обители в нищих же старцах

до весны. Жить будет с убогими на нищем дворе и кормиться станет от богомольцев,

Христовым именем. А вкладу он дает в монастырь гривну с полгривной.

Другой, пришедший вместе с Акиллой, был и вовсе замухрыш; борода клочьями,

паленая, латаный армяк, одно слово – голь да перетыка. «Хмельным, что ли, мужик сей

зашибается? – раздумывал Агапит, считая заплаты на мужичьей сермяге. – Али на роду ему

написано пребывать в скудости и горе мыкать?»

Мужик же тем временем мял в руке шапку и плакался слезно:

– Имя мне Кузьма, батька звали Михаилом, прозвище мне Лукошко. Мужик я не здешний

и не окольный, жил на Белоозере в бобылях в Кирилловом монастыре. Да приставили меня к

отцу игумену воду ему в хоромы возить, печи топить, дрова таскать. Да игумен, отец

Сильверст, напившись пьян, призывал меня в келью не однажды и в келье меня бивал, и под

пол сажал, и, по доске скачучи и пляшучи, панихиду мне пел. И бороду мне свечкой

подпалил, и ребро продавил, ранил меня тяжелыми ранами в голову, в руку и в грудь. И я,

грешен, не стерпел его бойла и из монастыря ушел, меж дворами волочился немалое время и

прибрел теперь на Волок в Иосифов монастырь прискорбен весьма. Не дай, отец честной,

мне голодною смертию погинуть, позволь мне тут жить в работниках-бобылях.

Отец Агапит гладил свою бороду, перебирал ее по шелковистым прядям, подбивал

исподнизу, чтобы была ладней и пышней. И думал: «Люд набеглый, мужики приблудные,

время нынче немирное, не было б от них обители порухи. Да вот же ж обезлюдела обитель

наша, разбежались работники, дровец охапку и то бывает принести некому. Да и правду

сказывает мужик: «Сильверст белозерский – бражник лютый: полмонастыря пропил, другую

половину расстриге московскому расточил. И тоже правда, что Сильверст, напившись пьян,

скачет козлом и поет невесть что. Это так. Правда твоя, мужик». И отец Агапит определил:

Акиллу – на нищий двор, Кузьму – на двор бобыльский. Будет нищий старец на паперти

стоять, а мужик белозерский воду возить и дрова таскать. Ибо мужикам этим привычны дела

такие.

Уже через час после того выехал Кузёмка из Водовозных ворот к речке с черпаком на

длинной жерди и двумя бочками, поставленными на дровни и накрытыми рогожей. Акилла

ж, переваливаясь на своих клюшках, бродил по дворам, терся подле башен, заглянул на

старую воскобойню, задрал голову на Ларку-звонаря, который, распялившись на колокольне,

вел малый звон.

Проходя дворами, увидел Акилла в отдалении бугор, белый от снега, и услышал вопль,

исходивший из отверстия наверху бугра. Акилла остановился, поднес ладонь к уху, но из-за

бугра выскочил какой-то бешеный старец, седой и косматый, бросился к Акилле, стукнул его

кулаком в горб, стал гнать его прочь:

– Беги отсель, свинья, неспасенная твоя душа! На тридцать шагов отбегай, больше

отбегай, на полдевяноста с пятком отбегай, слух затворяй, тьфу тебе, нищеброд окаянный!

Акилла зафырчал, но отошел шагов на тридцать, остановился, обернулся, но бешеный

старец опять бросился к нему, потрясая кулаками. Акилла еще отошел и снова очутился у