Беруны. Из Гощи гость

запертую дверь:

– Это я, я... Иван Андреевич, я-су тут, Кузёмка...

Кузёмка?! Князь Иван вскочил с места, шуба свалилась наземь, князь Иван топчет ее, не

замечая... Кузёмка?

– Зачем пришел, иуда, вепрь, змей? Мало содеял ты надо мной? Еще тебе надо?..

– Иван Андреевич...

– Прочь, говорю, шиш треклятый! От Исайи пришел? От игумена? От Шуйских

подослан?

– Иван Андреевич, что ты, опомнись! Ума ты решился.

– Прочь, говорю, раб, смерд! – И князь Иван кинулся к двери, стал молотить по ней

кулаками. – Прочь, прочь! – кричал он исступленно, уже собственного голоса не слыша,

выкликая только одно: – Прочь, прочь, прочь...

Кузёмка отбежал в угол, повалился там на дрова, стал волосы на себе рвать. Потом

завыл:

– Иван Андреевич, я ли не страдалец за тебя... Муки мои и раны... Огонь и дыба... Из

бездны бежал смертной очей твоих видеть... О-о-о!..

Притих Кузёмка. Притихло и в келье у князя Ивана. Опять только крысы да ветер.

Кузёмка поднял с полу шапку, вытер ею лицо, мокрое от слез, и опять подобрался к двери.

Заглянул в скважину: князь Иван лежит на лавке лицом книзу, пальцы растопырил и в волосы

себе запустил. И стал молить Кузёмка князя Ивана, стал уговаривать его, стал доказывать

ему, задыхаясь от волнения, захлебываясь от горя:

– Непричинен я тому, Иван Андреевич, княжич желанный... Сограбили с меня тулуп, да в

тулупе – письмо. От того и повелась беда несказанная: меня под кнут, тебя в заточенье. Ой, и

бил же Вахрамей! В клочья драл мою плоть; тело мое белое – земли чернее. Глянул бы ты, не

признал бы Кузьму. О-о-о! – И Кузёмка снова завыл.

Но князь Иван поднял тут голову, повернулся, присел на лавке и безумными глазами

оглядел свой приют. Все то же: решетка в окошке, лавка с соломенным тюфяком,

закопченный образ, за ним – высохший пучок вербы пасхальной. А за дверью – Кузёмка! Его

голос:

– Маленького носил я тебя на руках... Бурого седлал жеребчика. Как посадил тебя на

конь впервые, пожаловала меня княгиня Алена Васильевна чарой вина, да суконцем на

шапку, да деньгами полтину. А бахмат... Добрый был конь... Где он, бахмат? О-о-о!..

Князь Иван вскочил, кинулся к двери, но тут Кузёмка отпрянул прочь. На дворе по снегу

скрипели шаги, все ближе, уже на крыльцо поднимается кто-то. Кузёмка загрохал дровами и

стал складывать их клеткой в углу.

Исайя вошел в сени с кувшином в руке. Он оглядел двери: все на замётах, на висячих

замках. В одной келье – хмель, в другой – сусло, в третьей – заточник сидит, Ивашко Старков.

И кроме того – никого. И кроме того – только мужик косматый, веревкой опоясанный, в

дровах барахтается.

– Ты это, мужик, что ж? Дровец принес?

– Принес, отец, дровец. Благослови уложить порядно.

– Благословит тя господь. Делай.

Старец поставил кувшин на пол и принялся искать у себя в карманах тулупа.

– Ты, мужик, гораздо рожею на черта походишь. Ключ, где же он, ключ-то? Искушение

мне с Ивашкой сим. Раз от разу искушение. То ключа не найду, то Ивашко на меня волком

кидается. Было раз – до полусмерти меня убил.

– Отчего ж кидается? – спросил Кузёмка глухо, поправив на армяке своем опояску.

– Несмирен; гордыней обуян... Ужо ему будет за грубость: намается в черных трудах! А

то учиню ему смирение: на цепь посажу. Даю ему теперь пищу – только хлеб да воду. А

ключа не найтить... не найтить... Искушение мне! Не ты ли меня искушаешь, мужик? Гораздо

ты на черта походишь.

– Да ты, отче, видал коли черта?

– Видал я и чертей и тихих ангелей. Всего бывало. А и вот он, ключик, за пазухой сидит.

Исайя отпер замок и снял замёт с двери. Он поставил тюремному сидельцу на пол

кувшин и в приоткрытую дверь начал истязать узника, как указано было от великого государя

и как отец игумен благословил.

– Кол тебе в глотку, еретик! – кричал сумасшедший старец, просунув голову в дверь. –

Словеса твои – от беса; мнение твое – от деймона; сам ты – мусор и смрад.

Кузёмка вышел из-за груды дров, натянулся весь, как струна, кулаки свои стиснул до

боли. А выживший из ума старец неистовствовал у князя Ивана в дверях, содрогался от

бешенства, извивался от злости:

– Тьфу тебе, тьфу тебе, тьфу тебе!..

Но Кузёмка вытянул голову, ринулся вперед, боднул Исайю кулаками в спину и вбил его

в келью враз. Он и сам влетел в келью вслед за старцем, растянувшимся на полу, и навалился

на старца, решившего, что искушение это ему от лукавого, от черта, с которым он только что

разговаривал в сенях. А черт, вот он, стоит на коленях на брюхе у Исайи, веревку с себя

снимает, вяжет Исайю по рукам и ногам. Исайя и не противился, не барахтался, не кусался и

не плевался, ногами не дрыгал, на голос не вопил. «Разве, – думал он, – что может устоять

перед чертом, с коим у Ивашка-еретика был, видимо, давний союз?» Исайя даже до того

покорился своей участи, что широко разверз беззубый свой рот, когда Кузёмка стал пихать

туда что попало – тряпки, нитки, стружки, что в карманах армяка нашлось.

Князь Иван и опомниться не успел – вмиг управился со старцем Кузёмка, вскочил на