Беруны. Из Гощи гость

Кузёмка почесал свои язвы, растер смертельно нывшее колено и снова нырнул в

пыльную, колкую, сладким духом повитую глубь.

ХХIII. В ОДНОЙ БЕДЕ

Так пролежал он до вечера, когда разосланные воеводою в погоню ватаги стали

возвращаться на съезжий двор одна за другой. До самой темноты расхаживал по двору

воевода, то входил в избу, то опять выбегал на крыльцо, охал, кричал на Никифора-губного,

на Вахрамея-палача, на сторожей из темницы, хлопал себя по нагольной шубе, дергал себя за

бороду. А когда вызвездило, поехал воевода со двора прочь, снарядив полусотника Мацапуру

в Москву с извещением о Кузёмкиной смерти. А Никифору наказал накрепко воевода и

дьякам: знали б де и помнили, что не бежал из тюрьмы мужик хворостининский, а помер в

тюрьме, помер без покаяния, не признавшись в воровстве своем. И, уже пробираясь верхом

на лошади по занесенной снегом улице к себе на двор воеводский, думал воевода, умом

раскидывал: «Сойдет оно так... Сойдет... Время нынче смутное... Нынче Шуйский – царь;

завтра Шуйский – псарь. Нынче Васька – власть; завтра Ваську – шасть. Есть уже тому

очевидцы и в Можайске: идет, говорят, на Москву рать – Пашков Истома, Ляпуновы братья,

какой-то Болотников еще... Сопхнут Васю; ой, сопхнут!.. А мужик чертов помер?.. Кузьма?..

Известно, помер. Убоялся государева гнева... Великого государя Василия Ивановича всея

Русии... Хо-хо!.. Ну-ну!..»

И воевода въехал к себе на двор, уже развеяв кручину свою, забыв о мужике приблудном,

думая только о том, как сядет он сейчас за стол, погреет себя зельем винным и пойдут ему,

воеводе-хозяину, перемены: уха шафранная, мозги лосиные, белая рыбица и рыбица красная,

заяц с лапшой, головы щучьи, пироги да калачи.

А Кузёмка тем временем выбился из-под сена и выглянул наружу. Пусто на дворе, пусто

и темно. Только в избе у сторожей лучина горит, на оконной слюде играет. Но догорела и у

сторожей лучина, вышел один из избы, постоял на крыльце, зевнул, бороду поправил – и

назад в избу.

Идет ночь, хрустят и топают за стенкой кони, лают собаки на посаде. Кузёмка походил по

двору вдоль тына, видит – ни хода, ни лаза: ворота заперты и калитка на запоре. Снял с себя

Кузёмка армяк, попробовал захлестнуть рукавом о прясельный столб; но высок тын, не

досягнуть куцатому Кузьме.

А ночь идет, тянется, проплывает точно широкой рекой, катится через двор по снегу,

утоптанному за день, рыжему от навоза. Уже и первые петухи пропели, пропели и вторые;

бежит время, скоро светать станет... Кузёмка ткнулся в конюшню за веревкой либо оглоблей,

но заперта конюшня на этот раз, замок пудовый висит на железной скобе.

После третьих петухов, когда в окошке у сторожей снова малой зорькой вспыхнула

лучина, полез Кузёмка обратно в сенник и забрался там под сено. И слышит – выходят

сторожа, отпирают ворота, начинает съезжий двор полниться людьми. Сани с кожаным

верхом въезжают в ворота; повинников государевых – неплательщиков и недоимщиков –

гонят на правеж; артель мужиков с топорами и пилами галдит у крыльца. Ранний час, едва

обвиднело, но народ уже валом валит на двор, вертится по двору, катит в ворота, идет за

ворота прочь.

Кузёмка выбился из-под сена, натянул на голову шлык, свисавший по спине армяка,

армяк на себе запахнул и вместе с ватагой дровосеков вышел за ворота. И по тропке, на снегу

набитой, спустился вниз. Шел лугом, шел лесом, до ночи шел не оглядываясь. Только белый

снег стлался внизу; только темный лес шумел над головой да древние дерева пошли к ночи,

дуплистые и неохватные. Выискал Кузёмка дуб многосотлетний, молнией спаленный, залез в

дупло глубокое и скорчился там под армяком.

На другой день пристал Кузёмка к обозу, тянувшемуся к Москве с щепным товаром. Ради

сиротской доли Кузёмкиной, ради «мерина сведенного», сапог украденных и шубы

пограбленной, ради лютой казни, которой мог ждать теперь Кузьма от своего господина все

за того же «мерина», за дублёную шубу и сапоги яловые, посадили обозные мужики Кузёмку

в розвальни, дали вином погреться и хлебцем заправиться. И так с обозом щепным добрался

Кузёмка до Москвы, за Дорогомиловской заставой слез с саней, поклонился всему обозу

земно и заулками и слободками доплелся до Чертолья. Там Кузёмка не стал стучаться в

ворота, а обошел двор и перелез через плетень за огородом на задах. И пошел меж грядами,

проваливаясь в снегу.

Первым, кого он увидел, был Акилла. Старик исчез из Москвы еще до того, как собрался

Кузёмка за рубеж. Сгинул где-то старец, говорили – видели его на торгу, как он спорился с

царем. А теперь вот стоит Акилла у колодца, руку козырем к железной шапке поднес, глядит

на лохматого мужика в армяке, путающегося между гряд.

– Дедко!.. – окликнул Кузёмка Акиллу хриплым голосом, так что старик и по голосу

Кузёмку не узнал. – Дедушко, старенький... – И дрогнул голос Кузёмкин, и махнул себя