Бес (СИ)

Дневник она мой тебе дала… то, что ей выгодно было. Дергала тебя за веревочки. Знала, куда ударить, чтоб убить нас обоих. Он там. Я его там оставила. Ты поищи… — пальцы разжала и почувствовала, как колени немеют от понимания, что не поверит никогда, — ты ведь умеешь находить. Найди мой дневник. И прочти его весь.

Вырвалась из его рук и попятилась назад.

— А фото… были фото. Мне нечего сказать. Если один человек хочет очернить другого в глазах того, кто хочет в это поверить, то это не составит труда. Письма… да, я их писала. Тысячами, сотнями тысяч, и на бумаге, и мысленно. Он тоже их находил, — уставилась взглядом в окно, вспоминая, как Витя истерично рвал конверты, — находил, потом с упоением рвал на куски и проклинал. Иногда бил. Мне было наплевать. Я была под дозой. Где-то в нашем с тобой раю.

* * *

— Так ты его зовешь? Рай?

И, как привязанный невидимым крепким канатом, шагнуть за ней вслед и за спиной встать.

— А я Адом. Все, что было, зову Адом. И чего не было — тоже. А ты, ты мой персональный дьявол. Ты просишь за этого ублюдка, а потом сама рассказываешь, что он бил тебя… и я даже не знаю, правда ли это, но ты уже подписала своими словами ему приговор. Понимаешь? Потому что я по-прежнему, любого за тебя насмерть готов драть. Хотя должно быть наоборот. Должен был тебя… еще тогда. Но не могу. Физически не могу. Как проклятье на мне стоит.

И самому себе вопросом мысленным, почему верить ей хочу? Почему кажется таким важным дать ей хотя бы один шанс? Ускользает. Причина эта вроде совсем рядом… но ускользает, и я пытаюсь поймать, пока перед глазами не встает она, прижатая к стене, и задравшийся свитер.

— Ребенок… ты говоришь, мой. А где он тогда? Кому отдала?

ГЛАВА 17. АССОЛЬ. БЕС

До меня доносятся его слова, как сквозь вату… половину понимаю, половину нет.

— Потому и рай… потому что ад не выдерживала. Я не такая сильная, как ты, Саша. Я сломалась.

Словно себе не ему.

— Некому было за меня. Ей плевать… всегда плевать. А больше не было никого. Только искусственный рай, там был ты и девочка наша… живая. Она тянула ко мне руки и говорила мне "мама"…и я не слышала по ночам, как она плачет, как зовет меня из-под земли. А ты… ты отнял у меня этот рай. Из-за тебя земле ее отдала.

Повернулась, поднимая глаза на него, и вдруг ощутила этот прилив дикой ненависти, бросилась к нему и ударила его руками по груди. Впилась ногтями в плечи.

— Она кричит по… ночам опять. Плачет. Я снова ее слышу. Каждую проклятую ночь… она умерла, а я ее слышу. И это не ад… нет. Это черная яма боли. Верни мне мой рай… верни или убей меня. не могу я так большееее, — как обычно, воспоминание о дочке вызвало приступ истерики, и по щекам покатились слезы, колени начали подгибаться. — Не могу так.

* * *

В ушах сиплый напуганный голос Покровского прозвучал. Четвертый ребенок. Четвертая. Ее он имел в виду? Та самая, потерянная ими же где-то в Латвии. И сердце в груди сжимается, чтобы совершить болезненный, кровавый кульбит, царапаясь о ребра, оставляющие глубокие порезы, проникающие в плоть. А я понять не могу: ее боль вот так наизнанку выворачивает меня или моя собственная? Почему кажется, что еще один упрек… еще одно ее слово… Эти обвинения. Это уже не обида или же месть. Даже дочь Ярославской не может ВОТ ТАК сыграть… ВОТ ТАК лгать. О таком. Дьявол.

К себе ее прижал правой рукой, успокаивая, что-то шепчу ее прямо в волосы, а в ушах у самого детский плач, душераздирающий, пронзительный. Пронзительный настолько, что невольно с ней вокруг своей оси обернулся, оглядывая спальню обезумевшим взглядом, пытаясь понять, откуда этот звук. Потому что показалось, что совсем рядом раздается. Всего несколько секунд, Бес… всего несколько секунд, а она годами его слышит. День за днем. Что могло сравниться с этой ее потерей… что можешь ты противопоставить ей? Так вообще возможно? Чтобы не просто боль ее, а вот это безумие, и так явно мне передала. Моя девочка… и даже если она лжет сейчас в том, кто был отцом ее малыша, то эти слезы… Черт, этот океан отчаяния и агонии в ее глазах… они могут принадлежать только матери, потерявшей самое ценное.

И снова в голове Покровский. Может, и не теряла. Может, живая она. Ее дочь. А может, и моя.

Сам не понял, как мои губы волосы ее нашли. Целуют неистово, пытаясь истерику эту заглушить. Потому что еще немного, и сам в нее сорвусь за ней. Потому что, если это правда… вашу мать, если это все правда. Все, что она сказала, значит, это не тварь, это я, я сам убил нашего с ней ребенка.

— Она твой рай?

Хрипло. Сам себя еле услышал, но сил нет говорить громче. Иссякли. Растворились где-то на полпути сквозь гарь и смрад этой утомительной войны к ней и себе настоящей.

— А если верну?

Отстранившись, чтобы посмотреть в ее глаза. Чтобы удержать, когда всхлипнула в ответ на этот вопрос.

— Если верну твой рай, освободишь меня из моего Ада?

* * *