Бес смертный

– В чем дело, Боцман? – заорал из трубки Отец Вселенной. – Что это за кидалово? Ты мне должен бабки, понимаешь, баб-ки! Инструменты уже всё, проехали, теперь бабульки отдавай. А то – ишь, крутого из себя строишь, а людей динамишь… Ни гитар, ни денег. Я тебе давал полторы тонны. Где они?

– Ты, Коля, со всеми так разговариваешь? – спросил я как можно спокойнее.

– Что ты гонишь, Боцман? Что ты мне вешаешь?… Ты людей продинамил, а сам тут вешаешь… Я с тобой всегда по-хорошему…

Он орал так, что слова его услышал даже куратор.

– Не отдавай ты ему ни фига. Незачем уже, – тихо сказал он.

«Хорошие у вас порядочки, – подумал я. – Деньги не отдавай, все друг на друга стучат, а ты, козел, у меня два диска взял и замылил…»

– Приезжай ко мне завтра, – сказал я Отцу Вселенной. – Все получишь. Сейчас не могу.

Я отключил телефон и посмотрел на куратора.

– Кстати, диски мои там как? Я бы их уже послушал… «Кэн» я вообще люблю…

– Какие диски? – удивленно спросил Карл Фридрихович и даже сбросил скорость.

– Ну, те самые, что вы у меня взяли послушать. Куратор помолчал, посвистел сквозь зубы.

– Какой ты скаредный, однако, – сказал он наконец. – Отдам я тебе твои диски, не съем. Работа такая – некогда даже отвлечься. Чтобы так, знаешь, на диван лечь, музыку включить… Нет времени. Дела все, дела… Так вот. Ты лучше расскажи мне, как это ты с Маринкой Штамм связался. Вот что меня интересует.

– Это вас не касается.

– Сколько раз тебе можно напоминать, Боцман? Не надо пыжиться. Не надо. Это ни к чему хорошему не приведет. У нас с тобой такие чудные отношения, считай – приятели. И все нас сегодня видели. Вместе видели. Все так и поняли, что мы с тобой – приятели. Это для дела важно. Въезжаешь, Боцман? Для нашего с тобой общего дела. Я даже клуб этот им сделал… Вернее, нам… Но это – в скобках… В общем, моя идея. А работать там будем вместе.

– Не понимаю. Какой смысл? Если ты с этим борешься, то зачем давать молодняку набираться сил? Это же совершенно неуправляемая вещь. Как цепная реакция.

– Цепная реакция давно уже управляемая. Двойка тебе за знание физики. Или за незнание… Это сейчас они неуправляемые. А когда соберутся в клубе – все станут управляемые. Все будут на виду. И те, кто еще не в клубе, будут рваться туда, будут распихивать друг друга локтями, чтобы в клуб попасть. Мы дадим им концерты, дадим им аппарат, мы будем крутить их по радио – не всех, только лучших будем крутить И все захотят стать лучшими. Есть такой рок-музыкант, который не хочет, чтобы его крутили по радио? Нет, ты мне скажи, есть?

– Нет, – ответил я.

– Вот! К нам потянутся со всей страны. К нам поползут подпольщики из Сибири, из Башкирии, с Украины. Все, что варится в подполье, все, до чего мы не можем дотянуться, а мы, к сожалению, при всей своей мощи, не всесильны, все, кого мы даже еще не знаем и никогда не узнали бы, – все к нам придут сами. И мы будем диктовать, что им играть. И что петь. И как себя вести. И они, уж поверь мне, с этим согласятся. Потому что мы им дадим все. Мы будем выпускать диски. Опять-таки лучших. А лучших кто будет выбирать? А?

– Ты?

– Нет.

– Комитет какой-нибудь?

– Нет.

– Правительство, что ли? – усмехнулся я.

– Нет. Не правительство. Ты будешь выбирать лучших, Боцман. Ты. Ты будешь формировать формат, в котором зазвучит наш факинг отечественный рок. Ты будешь форматировать вольнодумство, разделять и властвовать. Точнее, помогать властвовать.

– Я?

– Да. Ты. Потому что президентом клуба будешь ты. И это не обсуждается.

Семь тридцать одна

Рок-н-ролл дал мне постоянное ощущение радости. От этого, наверное, мы все – я и мои товарищи по музицированию – казались обычным, не зараженным рок-н-роллом гражданам сумасшедшими. По крайней мере, я много раз слышал за спиной опасливый или даже агрессивный шепот: «ненормальные», «психи», «идиоты».

После того как я и мой однокурсник Клюк получили по третьему разу «неудовлетворительно» на экзамене по математике, мы пришли в мою квартиру, я поставил «Белый альбом», и под «Back in the USSR» мы завертели такой твист, что снизу стали стучать в мой пол какой-то палкой. Шваброй или еще там чем.

– Знаете что-нибудь? – спросил преподаватель, когда мы с Клюком пришли в четвертый раз – на следующий день после очередного провала. – Для чего вы пришли? Вы же вчера завалили… Вы же ни черта не знаете. Что, за сутки выучили весь курс? Весь четырехмесячный курс? – повторил печальный дядечка в очках и засыпанном перхотью пиджаке.

Дядечка был молод, оденься он нормально и изгони тоску из глаз за толстыми стеклами очков в немодной, старческой оправе, вполне мог бы быть симпатичным.

– Не-а, – сказал я.

– Ну так в чем дело?

– Можно билет? – спросил Клюк.

– Зачем?

– Отвечать, – сказал я, откидывая с лица длинную челку, доходившую мне до подбородка. Эта челка особенно бесила преподавателя.

– Что отвечать?

– Математику, – ответил Клюк.

– Идите к декану. Если он напишет мне записку, что разрешает вам пересдать в четвертый раз за четыре дня, то…

– Понятно, – сказал я. – Ну, мы пошли?