Бес смертный

Неловкость от того, что он (или она), стоящий передо мной, в полном порядке, что он (или она) только что вернулся с Кавказа или Байкала, где отдыхал с семьей, что у него (у нее) приличная машина и костюм, пошитый «Новой зарей», а на мне много раз стиранные джинсы, куртка от американских кустарей и сапоги, которые по его (ее) представлениям прилично надевать только на родео. Что у меня вместо хорошей, взрослой прически тощий хвостик на затылке, что я бегу в метро, а у него, у нее в гараже приличная машина, что у меня в кармане тысячи три зеленых, а у нее, у него – всего полтинник. И что эти три штуки – на сегодняшний день весь мой капитал, а у него, у нее – тысяч триста на кредитке и гарантированных две-три в месяц.

Я чувствовал, что даже стоять рядом со мной они считали чем-то не то чтобы противозаконным, но дискредитирующим их поступком. Я, например, хоть с жабой рядом стоял бы и разговаривал, если бы… Ну да, если бы я эту жабу любил, если бы она была мне нужна.

А эти… Никто из них меня не любил, и не нужен был им я, со всеми моими пластинками и книгами. У них теперь другие увлечения, другие развлечения, другие маленькие разрешенные слабости и другие грешки, входящие в кодекс порядочного гражданина и приличного человека.

– А почему так темно? – спросил я, глядя в окно машины.

– Что? – встрепенулся Витя.

– Темно, говорю.

– Так скоро ночь, вот и темно.

– Ночь? – удивился я.

– Счет времени потерял? – спросил меня куратор.

– Ну, не так уж чтобы очень, – сказал я. – Просто… работы много навалилось.

– Будет еще больше.

С одной стороны, это было приятно; я подумал о своей бухгалтерии: чем больше будет работы, тем больше я смогу накрутить себе деньжат. А с другой – работать я в принципе не любил. Еще Марк Твен сказал, что человек, в сущности, для работы не приспособлен. Он от нее устает. Правильно сказал.

– Выходим. – Куратор тронул меня за плечо.

Витя замыкал нашу маленькую процессию. В «Бедных людях» работал фейс-контроль, и охранник мог запросто не пустить посетителя внутрь, если тот ему просто-напросто не понравился.

Мы охраннику понравились. Даже Витя, кажется, ему приглянулся. Когда наш шофер проходил мимо горы мяса в толстом пиджаке, та хрюкнула и засопела, словно унюхала после долгого скитания по пустыне представителя своего вида, с которым можно перекинуться хрюком-другим, почесать друг другу спины и, весело переглядываясь, покопаться рыльцами в земле, разыскивая съедобных червячков и паучков.

Мы прошли по узкому коридору, темному настолько, что мне хотелось взяться за плечо идущего впереди Карла Фридриховича. Коридор дышал звуками: за стенами шуршали бумаги в кабинетах администрации, сухо потрескивали пересчитываемые купюры крупного достоинства – другими здесь не расплачивались, – сзади шаркали тяжелые подошвы охранников, кто-то тихо рыгал, в туалете журчала вода, впереди дробился и отскакивал от стен и пола звон посуды, покрываемый длинными нотами двух виолончелей.

– Пойдемте в конец, – сказал Карл Фридрихович, когда мы достигли зала.

Пожелание куратора показалось мне неприличным по форме, но я не стал его комментировать.

Я не натыкался на беспорядочно разбросанные по залу столики только потому, что слышал прямо перед собой то плеск наливаемой в рюмку водки, то тяжелое дыхание самки, возбужденной респектабельностью кавалера.

– Вот наш стол, – сказал куратор.

Сурово сказал, давая понять, что мы не развлекаться сюда закатились. Не «столик» – игриво, по-купечески. Котлетки киевские два раза, шампанское на тот столик… Даже близко этого не было. А было – вот это стол! На нем едят. Потом сидят…

Со стороны туалета к столу подошел молодой человек, лицо его в полумраке было не разглядеть, но по шуршанию пиджака и тихому шмыганью я опознал модного парня Сухорукова. Он мне отчего-то сразу не понравился, хотя стиляжную музыку я всегда любил. Хоть Билл Хейли, хоть «Дюран Дюран» – все мне нравилось, все, что тормошило обывателя и заставляло его на улице пучить глаза при встрече с модным парнем или девушкой.

Сухоруков же был модным – что называется, и вашим и нашим. Вроде стильно одет, а в то же время органично смотрелся бы и в офисе «Радости», к примеру, и в конторе какого-нибудь завода.

Этакий молодой менеджер, как бы без царя в голове, а на самом деле сослуживцы и начальство знают – с царем, еще с каким царем. Еще всех начальников подсидит и коллег превратит в подчиненных, раболепствующих перед новым прогрессивным руководителем. Потом дома, сидя на кухне и блаженно вдыхая запах жениного дешевого, из мороженого мяса сваренного борща, они будут вспоминать, как когда-то пьянствовали вместе с суровым начальством и – ах, каким он парнем был, их нынешний директор!

– Всем привет! – закричал Сухоруков громче, чем следовало бы, выдавая отсутствие привычки к посещению дорогих ночных заведений.

– Нам по полной, – сказал Карл Фридрихович в ответ на крик модника.