Бес смертный

Это я умею делать – переключаться с ненужных мне секторов звуковой палитры на то, что интересно в данный момент, и на означенном интересном сосредоточиваться. Это совсем нетрудно, в общем, такая избирательность доступна каждому, но почти никто этого не делает. Нас, Слушателей, мало. Логично, что нас отслеживают и контролируют – как всякую патологию. С точки зрения государства как живого организма, патологию запускать нельзя: организм может разрушиться. В самом деле, начни я расписывать все прелести настоящего cлушания, сколько народу пойдет за мной как за новым Учителем? А кто тогда будет работать? То-то. Я вот никогда не работал. Только слушал. На самом деле, для человека этого вполне достаточно. Если еще сам он умеет хоть немного звучать – чего же еще надо?

Определенно, это совершенно новое состояние. Никогда я не чувствовал себя так, как теперь. Пожалуй, что-то похожее было, когда я впервые в жизни оказался за границей. Вышел из автобуса на Мартинлютер-шстрассе и секунд тридцать думал, что я совершенно свободен и абсолютно защищен. Потом иллюзия пропала: на улице толкались непробиваемые немцы, горланили арабы и плевались болгары, придирчиво разглядывая мостовые – не обронил ли кто-нибудь кошелек или, на худой конец, сигарету.

Любой из них мог дать мне по морде или просто зарезать. Вот и иди потом, ищи справедливости. Полиция, суд – это все так. Но я был кто? Я был никто. Ничтожество, атом, элементарная частица. Таких, как я, миллионы. Миллиарды. Миллиарды взаимозаменяемых единиц, интересных государству лишь количественно. Тех, что именуются в литературе «маленькими человеками».

Потом я перестал быть «маленьким человеком», но остался совершенно незащищенным, то есть почти все тем же «маленьким». А «маленьких» я не люблю И все эти истории о них, выдуманные писателями позапрошлого века, меня не трогают, а только раздражают. Герои удручают своей беспомощностью и покорностью.

Теперь же я, кажется, впервые в жизни был защищен по-настоящему. Защищен Государством. Я стал его членом, его функцией, и оно теперь должно со мной считаться. Я перестал быть цифрой в переписных листах, я стал Частью.

В голове крутился последний «Кинг Кримсон» – думаю, кроме как у меня, в городе его еще ни у кого не было. Привез гонец, передал тайком – такие встречи не поощрялись полицией нравов. Меня запросто могли, как они любят говорить, «привлечь». А теперь – хрен с маслом. Не привлекут. Я сам теперь могу кого угодно привлечь. Ну, то есть косвенно, конечно, однако все равно – косвенно, не косвенно – массу неприятностей могу доставить любому. С полицией нравов у нас шутки плохи. В общем, тот же КГБ, что был в незапамятные времена Советской власти, делал похожую работу. Но у КГБ имелись и другие задачи, и работники его на части разрывались, чтобы успеть пересажать врагов народа в самых разных отраслях народного хозяйства. А наша нынешняя полиция – она только нравственность населения блюдет, зато не разбрасывается, занимается исключительно духовной жизнью общества, концентрируется на ней и достигает удивительных результатов.

С приходом нового порядка жизнь в стране изменилась быстрее, чем могли предположить самые смелые аналитики-прогнозисты. Прошло всего несколько лет после очередной революции, а люди, кажется, уже забыли о том, как жили до нее. Ну, не то чтобы забыли, просто не вспоминали. Кажется, что такое невозможно, но это только кажется. Причем, в отличие от прежних революций, не было никаких так называемых волн эмиграции.

Граница оказалась на замке мгновенно и тихо, никто не объявлял, что-де опускается «железный занавес», что теперь все будет по-другому, и, граждане, готовьтесь сушить сухари. Никто не озвучивал правил поведения при новом порядке. Даже сам этот порядок никак себя не обозначил, он просто СТАЛ, и все.

Безымянный – не капитализм, не социализм, не диктатура. Просто – новый порядок. Общество, живущее согласно высоким морально-нравственным установкам. И всё так умело поставили те, кто этот «новый порядок» ввел, что игнорировать эти установки стало не то чтобы невозможно – я вот спокойно игнорировал, – но очень трудно. Неприлично стало их игнорировать, а для наших людей слово «неприлично» куда страшнее и действеннее, чем «нельзя», «противопоказано», «вредно» или – совсем уж никакое слово – «негуманно».

Если человек собирался прожить свою жизнь в социуме, если собирался ходить в школу, учиться в институте, устроиться на работу, получать пенсию – ему было не уйти от соблюдения моральных и нравственных законов нового порядка. Тот, кто не следовал новым правилам, тут же выпадал из жизни.

Остракизм, бойкот – как угодно можно называть то, чему подвергались отщепенцы, но действовало это безотказно. В считанные месяцы изменилось все – политика, экономика, способы общения и жизненные приоритеты. И жить, как говорили граждане, стало лучше. По крайней мере, я ни от кого – на улице, в метро, в магазинах, – ни от кого больше не слышал жалоб на судьбу или государство.