Бес в серебряной ловушке

Лауро было стыдно. Стыдно за грязь и нищету в их доме, которые он пытался скрыть, выметая сор и неумело натирая медную посуду. Впрочем, каждая блестящая ложка немедленно перекочевывала в ближайший кабак за глоток дешевого пойла. Ему было стыдно за подачки соседок, стыдно от выражения искренней материнской жалости в их глазах. Стыдно за свою драную одежду, которую он стирал на реке, но не мог замаскировать ее убожества. Стыдно за отца, просящего медяки у тех, кому когда-то щедрой рукой помогал в тяжелые минуты. И пуще всего терзал стыд за собственную никчемность и ненужность. За неумение хоть что-то изменить в судьбе своей погибшей семьи, неспособность тронуть отца ни плачем, ни мольбами, ни остервенелыми проклятиями.

Лауро ненавидел своего ничтожного родителя. Ненавидел до судорог и до боли любил. Мечтал, чтобы тот сломал себе шею, упав с крыльца, или замерз насмерть ночью у трактирной коновязи. Но, когда отец пропадал, не возвращаясь за полночь, мальчик в слезах метался по улицам, расспрашивая соседей, обшаривая подворотни и давясь сумбурными молитвами. Потом волок домой вдребезги пьяного Абеле, грубо ругая его сквозь всхлипы, укладывал в постель и долго плакал, обнимая и вдавливая лоб в свистящую хриплым дыханием отцовскую грудь.

Трудно сказать, какова была бы мера терпения Лауро. Возможно, он так и бегал бы по замкнутому кругу своих терзаний до тех пор, пока пьянство не свело бы Абеле в могилу. А возможно, устал бы от них и сбежал из дому на поиски своей собственной доли. Но Небесам наскучили молитвы и проклятия Лауро, и они решили вмешаться.

Лютой вьюжной ночью мальчик привычно стоял у окна, ожидая возвращения подгулявшего родителя. Мерил шагами холодную кухню и снова вглядывался в снежную закипь непогоды. Обозлившись, он уже собирался лечь спать, когда воображение услужливо подсунуло ему образ отца, жалким комочком упавшего у обочины в снег, его синеватых губ и восковых пальцев.

Крупная горячая дрожь поднялась изнутри, Лауро всхлипнул и, натянув худые башмаки, бросился вон из дома. Он наизусть знал свой обычный маршрут… Трактир, потом дом старой Симоны, торговавшей чистым пшеничным самогоном, потом овраг у окраины, потом голая иззябшая роща. Отца не было нигде. Бранясь и бормоча «Отче наш», Лауро помчался по тракту в соседнюю деревню. Снег сек лицо, набивался в башмаки и лез в горло, ветер жег глаза, насквозь пробирая поношенную одежонку мальчика.

Он нашел отца. Тот, пьяный до беспамятства, ковылял вдоль деревенской улицы. Лауро налетел на него, словно оголодавший волк, повалил в снег и рыдал, колотя отца кулаками в грудь, поливая отборной руганью и кипящими слезами. Затем рывком вздернул Абеле с земли, привычно закинул его руку себе на плечо и поволок вперед.

Лауро задыхался под весом отца, норовившего задремать прямо на ходу. Метель и не думала утихать, тракт змеей вился в серебристом мареве снега, расцвеченном причудливыми химерами в неверном свете полной луны.

Первые дома уже виднелись вдалеке, когда Абеле вдруг вздрогнул и вскинул голову, будто очнувшись.

– Л-лаурино?.. – пробормотал он, крепче опираясь на плечо сына. – Мальчик мой… – Абеле остановился, удерживая ребенка, и крепко потер ладонями лицо. – Лауро, – проговорил он уже тверже, – черт побери, как же я набрался… Уже ночь… Представляю, сколько ты меня искал…

Сын смотрел на него, зябко охватив себя руками. Он не впервые слышал покаянный отцовский канон, но толку от подобного и прежде было мало.

– Папа, пойдем! – просительно окликнул Лауро. – Холодно, как в аду. Тебе надо поесть и отоспаться. Пойдем, пожалуйста.

А Абеле потряс головой и сдвинул брови.

– В аду скорее жарко… – бессмысленно обронил он, озираясь по сторонам, словно впервые видел заснеженное поле и синеватую ленту дороги. – Господи, моя бедняжка Лилиана умерла бы от стыда за меня…

– Мама уже умерла! А ты… ты… – со злой горечью выкрикнул Лауро, утирая глаза, и захлебнулся плачем, а отец обернулся к нему.

– Ты прав, – кивнул он и пошатнулся. – Ты был прав все эти месяцы, когда бранил меня, кормил похлебкой и менял на мне рубашку. Бедный мой мальчик. Самый ценный дар, который Лилиана доверила мне, а я его почти загубил. Но я все исправлю, Лаурино. Я все исправлю, клянусь. Ты веришь мне? Не надо, не плачь, родной. И не нужно тащить меня на себе, я пойду сам.

Будто в подтверждение, Абеле сделал два широких шага и повалился в снег.

– Папа! – Лауро бросился к отцу, – папа, вставай! Не беда, я помогу тебе, мне нетрудно! Идем же, прошу тебя, идем домой! Я верю, конечно, я верю! Идем, папа!

– Нет! – Абеле снова вырвался из рук сына. – Довольно тебе таскать мою пьяную тушу на своих плечах. Я дойду домой сам и с этого дня ни капли не выпью. Мы еще разбогатеем, сынок. Мама еще сможет нами гордиться.

Бормоча это, Абеле выпрямился и почти твердо пошагал в круговерть метели через тракт. Он не слышал, как сквозь вой ветра донеслись глухой топот и звон колокольца…

– Папа! – заорал Лауро. – Папа, сто-о-ой!