Бес в серебряной ловушке

Потом она рассказывала о паучьих лапах, прижимавших ее к земле, о треске полотна камизы, о спокойном напутствии: «Приступай, помолясь». А Пеппо слушал, чувствуя, как уже знакомая черная злоба вязкой смолой закипает в душе, оглушая и захлестывая неизвестной ему прежде неистовой жаждой убийства.

– Вот. – Паолина произнесла это, будто втыкая топор в еще сочащийся смолой пень поваленного дерева. – Он не успел. Тот, Голос, остановил его. Кнут разозлился и ударил меня. Больше я ничего не помню. Меня нашли односельчане. В лесу, без сознания. С располосованной спиной, всю в крови и в разорванной одежде.

Да только не обошлось одним срамом. Оказывается, под конец веселья дровосек наш сельский мои крики услыхал. Поначалу на выручку думал броситься. А как приблизился… увидел, как меня кто-то в черном подминает… только полы развеваются. А я еще и крикнула что-то вроде «Пошел прочь, дьявол!».

В общем, мигом слух разбежался, что меня сам нечистый огулял. В деревню на распоротом мешке притащили, никто пальцем прикоснуться не хотел. Это мне потом рассказали, я очнулась уже дома. Мать рыдает, отец весь седой. А с улицы крики несутся. Мол, я шлюха Вельзевулова, всей деревне проклятие. И меня надобно из деревни удалить, доколе не выяснилось, что я дитя его сатанинское ношу.

Родители меня три дня в доме прятали, отец с вилами на двор выходил. А потом… Потом мать в господское поместье пошла и жене синьора в ноги бросилась. Госпожа матушку мою очень любит. У нее роды были тяжкие, младенец слабым народился. Матушка кормилицей два года при господском сыне была, выходила его. И госпожа пообещала, что в обиду меня не даст. Только куда меня девать, замаранную? И синьора похлопотала, чтобы меня в монастырь пристроить. Сама плакала. Но сказала, в обители надежно, здесь меня никто не достанет и дурного мне ничего сделать не сможет. А настоятельница решила, что мне в монастырь рано. Что я в уединении сама себя горькими мыслями в могилу сведу. Нужно трудом себя воспитать, милосердию научиться, смирению. Душу очистить от обиды на судьбу. А в госпитале всегда найдутся те, кому во сто крат хуже моего пришлось. Пеппо… – Паолина вдруг рвано всхлипнула. – Я не научилась смирению. Но все это время думала, что я и правда в безопасности. А позавчера… позавчера он пришел. Тот самый. Кнут. Я столкнулась с ним прямо на лестнице… Пеппо, он меня узнал. Я уверена. Усмехнулся мне прямо в лицо. Он пришел за мной, Пеппо. Но почему? Чего еще ему нужно?

– Нет, – спокойно возразил подросток, прерывая лихорадочный шепот девушки, – от тебя ему ничего не нужно. Не бойся его. Он пришел за мной.

Паолина осеклась, захлебнувшись словами. Пеппо же замолчал, лишь чуть подрагивали сдвинутые брови да углами обозначились сжатые челюсти. Потом он медленно встал, и Паолина тоже поднялась на ноги, комкая сукно рясы в дрожащей руке. Ей казалось, что страшнее всего будет рассказать ему о своем позоре. Но по-настоящему страшно ей стало сейчас, когда она глядела в каменное лицо с побелевшими губами. А юноша тихо промолвил:

– Оглядись. На нас кто-нибудь смотрит?

Паолина машинально огляделась, все еще не понимая его.

– Сядь, Пеппо. На нас непременно смотрят! – почти умоляюще пролепетала она.

– Прости меня… – секунду поколебавшись, прошептал падуанец и вдруг рванул девушку к себе, впиваясь в ее губы грубым поцелуем.

Паолина плохо понимала, что происходило потом. Короткой чередой промелькнули сумбурные вспышки: вот она на миг цепенеет от неожиданности, а потом бьется в объятии крепких рук; вот откуда-то уже несутся монахини, слышится голос сестры Фелиции, вопящей так, будто на землю рушатся небеса; вот ее отрывают от Пеппо и почти волокут прочь; а в памяти застревает последняя картина – неподвижные глаза, полные мрачной решимости.

* * *

Марцино, так окрыленно вышедший из кабинета полковника, не солгал: он видел Годелота у госпиталя. Однако рассказал командиру не все. Право, бессовестно солгать и просто утаить немного подробностей – это вовсе не одно и то же. Тем более что о странном происшествии почти у самого распятия Мак-Рорк вполне мог рассказать отцу сам, и тут уж однополчанин вмешиваться считал неразумным. Будто мало ему собственных хлопот…

…А история была презанятная. Мак-Рорк, самым благочестивым образом перекрестясь, уже отошел от ниши со статуей, когда аккурат ему навстречу из-за угла госпиталя вывернул монах доминиканского ордена – по мнению Марцино, вполне обычный посетитель в подобном месте. Однако Мак-Рорк, похоже, думал иначе. Вместо того чтобы поклониться доминиканцу и двинуться дальше, он вдруг преградил монаху путь.

– Это вы! – заявил шотландец, ничуть не понижая голоса. – Будь я проклят, это вы!

Доминиканец остановился, смиренно складывая руки на груди.

– Я могу чем-то помочь вам, сын мой? – отозвался он тоном человека, встречавшего на своем веку слишком много сумасшедших, чтоб удивляться их причудам.

Мак-Рорк шагнул ближе: