Беседы палача и сильги

— Не по традиции так — качнул головой Магарий — Уж прости, Рург. Но все должно быть как заведено. Ты уж будь добр позавтракай со мной, следом переоденься во что положено, а я дам знать сестрам Лоссы, что приговоренные желают душу излить напоследок. А там уже можешь и приступать…

— Ладно — вздохнул я — Будет все как заведено…

— А пока рассказывай. Может не только я труса спраздновал этой ночью…

* * *

Ведя в поводу лошадь, я неспешно шагал по главной улице Буллерейла, повторяя недавний свой путь — в обратную сторону. Рассказав все старшему стражи, я вернулся на постоялый двор, тихо вошел в свою комнату, переоделся, взял необходимое и вышел, направившись в конюшню. Там в пахнущей навозом и цветами сумрачной тени отдыхало несколько слуг, передавая по кругу кувшин с квасом, но стоило им увидеть меня, и они тут же исчезли, не пытаясь скрыть страх. Все как всегда…

И это подтвердилось, как только я вышел через задние ворота, переулком срезал до начала главной улице, вышел на середину и мерно зашагал. Привычная к этому нехитрому ритуалу лошадь шагала степенно, не пыталась хватать зубами красная веревку на моем правом предплечье, хотя ей и хотелось. На лошадиной спине тихо колыхалась уже порядком выцветшая легкая попона некогда алого, а теперь скорее красно-бурого цвета с частыми белыми пятнами. Сколько уж лет прошло с того дня, когда мне ее сшил, окрасил и подарил позднее казненный мною умелец, что отомстил за поругание чести и смерть дочери, а затем сдался страже.

На мне наспех вычищенная куртка с кровавым отпечатком ладони. На рукаве красная веревка с болтающимися концами. За спиной топор. А к седлу привязан меч в красных ножнах, чья красная рукоять торчит вверх и видна издалека. За моей шеей свисает красный тканевый капюшон, и я рад, что пока нет такого закона, что обязует нас палачей натягивать на голову душный мешок. На руках тоже уже старые красные перчатки. Как все же сложно в больших городах вершить приговор. В деревнях куда проще. Прямо за околицей, без исполнения этих ненужных старинных обрядов, что лишь внушают лишний ужас.

Да… Шагающий по главной улице города палач внушает горожанам страх и отвращение. А это должно заставить их получше обдумывать свои будущие деяния — дабы однажды не оказаться тем, по чью душу явится грешный убийца.

— Гореть тебе во тьме, палач! — прерывающийся от волнения писклявый мальчишеский голос вырвался из приоткрытого окна второго этажа древней каменной постройки. Неровные толстые стены в ту давнюю пору были единственной защитой от того, что порой приходило из ныне исчезнувших густых чащоб — Гореть во тьме! Ай!

Звонкий звук затрещины, грохнула рама захлопнутого окна, дробно зазвенело стекло, а я с огромным трудом удержался от смешка. Палач не вправе быть веселым, шагая убивать. Вообще негласные законы предписывали мне шагать тяжело и медленно, держать спину прямой, а голову гордо поднятой, при этом подбородок надлежало выдвигать вперед, а брови грозно сводить у переносицы. А перед этим обязательно надлежало привести себя в полный порядок, ибо палач выглядеть должен как карающая рука, а не как бродяга с большой дороги. Но уж увольте… сегодня я и пытаться не стану насупливать брови и тянуть вперед подбородок.

Что же до крика мальчишки — он сейчас бледен, испуган и счастлив. Да он потирает затылок или щеку, что горят от сердитой материнской или отцовской затрещины, но все же он счастлив. С сегодняшнего дня он первый городской храбрец. Тот, кто дерзнул напомнить палачу его неизбежную судьбу. Будет ему почет от сверстников… А вот мать храброго озорника сегодня же вечером будет в храме и там, упав на колени пред священным глэвсом, будет молить за своего сына. Ведь не зря в старой примете указано, что тот, кто желает палачу такого, сам однажды станет палачом.

И я сам тому подтверждение…

Я невольно хмыкнул, опять вспомнив тот уже столь далекий весенний солнечный день, когда, цепляясь за край круглого чердачного окна, я набираю в грудь побольше воздуха и, дождавшись, когда мрачная фигура поравняется с нашим домом, во все горло кричу «Палач! Гореть тебе во тьме-е-е-е!»… Как же меня тогда выпороли…

Моя улыбка гаснет, когда я вижу у дороги скорбную фигуру с опущенной к земле зеленой ветвью. Ветвь плакучей ивы. Знак нижайшей просьбы просящего… Такие обычно выходят на дорогу, когда по ней едут дворянские кортежи… ивы. Побелевшие листья уже в пыли, ветвь часто подрагивает в старой руке.

— Грешна твоя рука, но вершит правосудие! — выговорив ритуальные слова, стоящая у обочины фигуры маленькая фигурка в платке низко кланяется, по морщинистым запыленным щекам текут слезы, оставляя грязные дорожки.

Проклятье… потому и не люблю я этот старый ритуал с медленным шествием по главной улице…

— Тверда твоя рука, но милосердна, милый… — бабушка склоняется еще ниже. Не удержав равновесие падает лицом вперед. Шагнув вперед, я успеваю подхватить невесомое тело. Из ослабшей руки падает ветка, а из другой несколько жалких медяков, что тонут в дорожной пыли.