Беседы с Оскаром Уайльдом

Ну, дорогой мой, это сюрприз, но очень приятный, и я рад, что вы выбрали Париж. Не думаю, что я решился бы снова оказаться в Лондоне, даже после такой долгой разлуки. Пиво, Библия и семь смертных грехов сделали англичан такими, какими они были в мое время — узколобыми противниками искусства, и я думаю, что вряд ли что-то изменилось с тех пор, как я покинул Англию в 1897 году. Я говорю «покинул», но это, как вы знаете, не вполне точно. Они отправили меня в тюрьму на два года, что было равноценно изгнанию, и сразу после освобождения я уехал во Францию. Я всегда считал ее цивилизованной страной, где уважают людей искусства и не слишком обращают внимание на то, что происходит за закрытыми дверями. К тому же я обожаю французский язык. Для меня существуют только два языка в мире — французский и греческий. Я даже однажды написал пьесу на французском… Но что это мы, только вошли и едва знакомы, а я уже обрушил на вас всю эту тягомотину на правах старого друга. Где мы сядем? Где-нибудь, где я мог бы позволить себе сигарету. Не возражаете, если я закурю?

* * *

Нет, конечно, но, боюсь, это уже перестало быть тем утонченным развлечением, каким оно было в ваше время. Даже в Париже теперь есть законы, которые диктуют нам, что можно и чего нельзя…

Что за ерунда! Я всегда говорил, что курение — образец совершенного удовольствия: это восхитительно, но не дает удовлетворения. Опасаюсь, что курение скоро тоже станет уголовно наказуемым, если только двое взрослых людей не договорятся покурить по взаимному согласию. А теперь, когда мы отдали должное современности и начали с конца, давайте в лучших традициях авангардизма вернемся к началу.

* * *

Вообще, я именно это и хотел предложить, в особенности учитывая то, что вы однажды сказали Андре Жиду — что вы вложили в свою жизнь свой гений, а в свои произведения — лишь свой талант. Мне кажется, что вы всегда рассматривали свою жизнь как предмет искусства.

Именно так — и я очень рано понял это, хотя еще ничего не знал о последствиях такого отношения. Главное в жизни стиль, а не искренность — этому меня научила мама. Не то чтобы она была неискренней, когда дело касалось Ирландии и англичан, но ее особенностью был именно стиль, окрашенный любовью ко всему необычному, экзотическому, экстравагантному. Да, ей нравилось быть «леди Уайльд», женой всеми уважаемого сэра Уильяма, но я всегда вспоминаю случай — я тогда был студентом, — когда одна из подруг попросила разрешения привести «респектабельную» знакомую на один из наших субботних званых вечеров. «Респектабельную! — воскликнула мама. — Никогда не произноси здесь этого слова. Респектабельными бывают только торговцы». С тех пор я приглашал домой друзей, где их встречала мама, говоря, что мы с ней вместе основали Общество усмирения добродетели.

* * *

Восхищение порочностью, отрицание всех правильных ценностей среднего класса, которых с таким рвением придерживались в Викторианскую эпоху, — именно с этим вас всегда ассоциируют. Вас это никак не смущает?

Ни в малейшей степени. Порочность — это просто миф, придуманный добродетельными и респектабельными людьми, чтобы объяснить непонятную привлекательность тех, кто от них отличается. Добродетельные люди взывают к разуму — дурные люди возбуждают воображение. Вот почему преступники всегда привлекали меня, а позднее именно из-за этого я попал в беду. Но, если ты предпочитаешь писать о людях, чье поведение критики клеймят как аморальное, это не означает, что ты сам придерживаешься такого поведения. Это очень скользкая тема — искусство и мораль, и я, пожалуй, остановлюсь на ней позже, когда вы поймете, почему я предал гласности некоторые вещи, которые я делал.

* * *

Хорошо. Давайте поговорим о годах становления вашей личности. Насколько я понимаю, вы с вашим братом Уилли получили вполне традиционное воспитание?